Анатолий Гордиенко - Давно и недавно

Поехал я к Лукову. Чуть не плачу — помогите, братцы! Луков сделал перерыв репетиции. Сели мы в машину: Луков, Марк Бернес, Борис Андреев. Приехали на вокзал. Расступись, народ! Бернес достал гитару и запел «Шаланды, полные кефали, в Одессу Костя приводил». Такого концерта я ещё не видел в жизни. Красноармейцы не отпускали их целый час.

Комендант лично принёс мне билет и сам даже погрузил тяжёлый яуф с киножурналами в моё купе. Купе во время войны! Только для высшего комсостава, а тут едет поручник — старший лейтенант.

Знаете, как меня окрестил Марк Бернес? Пусть пани Инна простит — моё имя и фамилия Людвиг Перский, а он назвал Сифилютек Триперский. Причём без всяких на то причин, просто так, после ночной попойки. Я не в обиде — только у поляков и русских такой крепкий, как спирт, как махорка, юмор. Что французы! Русский анекдот — это же бомба, нет, нет — персик, начинённый красным перцем.

…Хорошо жилось нам близ Золотых Песков! Виноград можно было рвать под окнами. По утрам Лютек и я сбивали палками миндальные орехи с высоченного, огромного дерева — это у нас считалась физзарядкой. По вечерам мы сидели в баре у турка Аким-бея, ели «сафрид на шкара» — ставриду на углях, запивая холодным чешским пивом. И снова — воспоминания, воспоминания… В баре не запишешь, не до этого, да и записную книжку неловко доставать, поэтому я ночью записывал рассказы пана Людвига. А назавтра — новые рассказы.

У каждого режиссёра — свои темы. У Перского в его долгой творческой жизни их было три. Первая — фильмы о театре и эстраде. Фильм «Пан профессор» — об известном польском актёре и педагоге Людвиге Семиполинском. Затем знаменитая лента «Мой театр», где популярный комик театра и кино Адольф Дымша играет все роли — от суфлёра и пожарного до зрителя и автора.

Вторая тема — фильмы о Варшаве. Перский снял пять фильмов о любимом городе. Один, самый лучший — самый страшный. Много лет он каждый день демонстрировался, не шёл, а именно демонстрировался ровно в полдень в Центральном кинотеатре. Это был фильм-документ, фильм-приговор фашизму, снятый сразу после освобождения Варшавы.

Кинокамера шаг за шагом бродила по разрушенным улицам, по пожарищам, красноречиво свидетельствуя о том, что сделали немцы с Варшавой.

На этот фильм шли, как в музей, шли семьями. Варшавяне водили детей, обязательно приглашали гостей, его показывали туристам. Люди плакали, не стыдясь слёз.

Последний кадр фильма — изуродованная бомбами площадь. Вдали — одинокая, чудом уцелевшая чёрная стена сгоревшего многоэтажного дома с пустыми глазницами окон, остаток пьедестала памятника, груды кирпича.

Заканчивался фильм, но свет в зале не зажигался. И вдруг — распахивались настежь широкие двери. Люди из тьмы, из горя и печали, выходили на свет. Выходили и останавливались как вкопанные. Перед ними лежала, бурлила молодой жизнью новая, возрождённая из пепла, та самая площадь, снятая с этой же точки в последнем кадре фильма…

Третья тема — фильмы-путешествия: «Канадские записки», «Варшавянин в Киеве».

Людвиг Перский снял сорок короткометражных и три полнометражных фильма.

Людвиг — отличный карикатурист. Помимо того что он подарил нам с Инной небольшой гарем своих бумажных балеринок, пан Лютек на салфетках мгновенно, невероятно умело и точно нарисовал наши физиономии. «Толькови от Лютека. Златни Пясыцы. 24.10.1964 года».

Прошло, пробежало семь лет, и 6 августа 1971 года мы встретились в Сочи, в фойе кинотеатра «Кубань». В знаменитый южный город приехала группа актёров, режиссёров, участвовавших в XVII Московском международном кинофестивале. Людвиг был руководителем польских киноработников, они привезли нашумевший фильм «Пейзаж после битвы». Абонементную книжку на пять просмотровых дней достал мне мой коллега, собкор Центрального телевидения Семён Моняк. Я тогда гостил у него.

Поздним вечером в гостинице, отходя от удручающей жары кинотеатра, где шёл просмотр фильмов, мы пили холодное шампанское.

— Уже почти не дьелаю фильми, — говорил мне Лютек. — Стал глохнуть. То ты должен помнить, я тебе рассказывал про то, как снаряд разорвался над нашим блиндажем и как почти все погибли. Остался я и командир «Чолувки фильмовой». Тогда я был поручником, старшим лейтенантом, а сейчас стал генералом, свадебным генералом…

— Я храню твои бумажные балеринки.

— Что? — переспросил Людвиг.

— Балеринки лежат вместе с твоей фотографией. Когда-нибудь я напишу о Варне, о тёплом море, о тебе.

— А ты что, ещё до сих пор ничего не написал обо мне?

Варна. Международный дом журналистов (открытка). 1963 г.

Раннее утро. Я искупался и лежу над морем, на обрыве. Лежу в низкорослых кустах какой-то розовой медуницы. Нет, это не бугенвилла и не заросли дрока. Встаёт из воды большое красное солнце. Вдали в знакомом море — вереницы рыбацких лодок. Два дня назад я был с рыбаками, и мы ловили на длинные донки сафрид — серебристую ставридку. Меня взял в лодку седовласый рыбак, старый борец за народное дело чичо Васко. Я его зову Васко да Гама. Он не знает, кто это, и после моего рассказа о неистовом португальце, открывшем Индию, воспылал ко мне отцовской любовью. Болгары — добрый, славный народ, так же, как и мы, невзыскательный к своим потребностям, умеющий радоваться любому пустяку. Есть, правда, в болгарах какая-то заторможенность, нет лихости, дерзости, куража. Мне думается, это от длительного владычества Османской империи, от генетического чувства запертых уст и связанных рук. Болгары никуда не торопятся, работают не то чтобы спустя рукава, но и без рвения.

«Оште има време» — любимая поговорка. «Ещё есть время». Куда спешить, другару, — вино на столе, море у ног, женщина рядом. Оште има време.

Ах, как пахнет эта медуница! Полячка Алина Вольф из журнала «Кобьета и жиче» («Женщина и жизнь») сказала, жмуря глаза на пахучий кустарник, что это тамариск, его садят для укрепления берегов.

Дом журналистов, длинный, трёхэтажный, повёрнут к морю, он похож на пчелиные соты. Журналисты в основном люди в возрасте. Просыпаясь рано, они рьяно машут руками с отвисшими мышцами — делают зарядку.

На небе ни облачка. Благодать! Воздух такой чистый и вкусный, что я не решаюсь дышать всей грудью, я всасываю его своим аллергическим носом, облупившимся и раздутым от вечного насморка. А море — шшу-шшу, аах-аах. Вздыхает. Вот это грудь, вот это вздох!

Минувшей ночью вдруг подступила такая печаль, такая тоска. Как там мой Алёшик, которому всего-то девять месяцев? Зачем я здесь? Что ищу в краю далёком? А порой я забываю сыночка, будто его нет и не было. Всё не верится, что есть человечек от тебя.