Гунта Страутмане - XX век: прожитое и пережитое. История жизни историка, профессора Петра Крупникова, рассказанная им самим

Джордж Кеннан, в свое время посол Соединенных Штатов Америки в Советском Союзе, выпустил объемистую книгу воспоминаний, в которой о Риге межвоенного периода сказано, что это был прекрасный город с многими религиями и конфессиями, множеством языков. И дальше он пишет: Улманису все это было не по нраву, тот довел Ригу до уровня посредственности, и эта серость сохраняется поныне.

Знал ли Кеннан настолько хорошо рижскую ситуацию? Он жил в Риге с 1931 по 1933 год, – до 1933 года у Америки не было дипломатических отношений с Советской Россией, и Рига была его, так сказать, наблюдательным пунктом.

В первое время после государственного переворота, совершенного Улманисом, в университете еще разрешалось читать лекции на русском и немецком языках, но затем разрешен был только латышский, и европейский дух начал понемногу выветриваться из университетских стен. В этом можно убедиться, хотя бы сравнив издания научных трудов Латвийского университета 1920-х и первой половины 1930-х годов с соответствующими изданиями улманисовского времени. Все сузилось многократно. Конечно, пришло и новое поколение блестяще образованных людей. С некоторыми его представителями, такими, как Айна Нагобад-Абола или Улдис Германис, я встречался в эмиграции.

Из постоянных клиентов «Универсала» память сохранила еще одну группу: это были японцы, от шести до восьми человек, которых нам было довольно трудно отличить друг от друга; все они состояли при посольстве Японии в качестве секретарей. Объявившись в Риге, они поселились в Московском форштадте в русских квартирах с православными иконами в красном углу, со всем прочим, что принадлежит к русскому укладу и обычаям. С этими молодыми людьми занимались учителя русского языка и литературы, а также преподаватель географии и истории России, бывший белогвардейский офицер, живший в Риге. Через полгода все эти секретари уже объяснялись по-русски, правда, понять их было нелегко, поскольку вместо «н» у них получалось «б», а «л» превращалось в «р».

Японцы регулярно приходили и скупали все, что относилось к российской территории вплоть до Байкала. У нас нашлись книжки и брошюры, прежде не интересовавшие никого и пылившиеся в углу, и теперь японцы все это скупили. Относительно общих вопросов, касающихся России, они звонили и спрашивали совета у своих преподавателей.

Прошли годы, и в Юрмале я познакомился с одним японистом из Москвы. Поделился с ним этими воспоминаниями, и тот спросил: «А вы случайно не помните каких-нибудь имен?» – «Припоминаю только двоих – некоего Хатаяму и Мейдзеки». – «Ха! – отозвался собеседник, – теперь все понятно. Мейдзеки – посол Японии в Москве, и я никак не мог понять, откуда у него все эти познания. Он может рассказать, что означают, скажем, икона и ее сюжет, он прекрасно ориентируется в российских делах, вплоть до семейных и бытовых».

Прошли еще годы, и меня познакомили с японкой Сонокашимой, она работала над диссертацией, темой которой была Латвия. Я рассказал и ей о своих довоенных впечатлениях и услышал от нее, что Мейдзеки – директор Научно-исследовательского института международных отношений и ее непосредственный начальник. Когда мой рассказ дошел до ушей самого Мейдзеки, он прислал мне свою книгу на японском, которую я передарил в свою очередь Елене Стабуровой.

Работать в «Универсале» было крайне интересно. Каждое воскресенье я брал домой книгу на прочтение. Главное же – был обретен опыт в обращении с книгой; теперь я знал, где и как искать необходимую мне литературу. Вот пример: я не успел тогда изучить четыре внушительных тома издания «Эпоха великих реформ» [64] Джаншиев, Григорий. «Эпоха великих реформ. Исторические справки». Москва, 1900. о 1860-70 годах, но я видел их, держал в руках, знал, что в них можно найти. Подобных интересных книг было много, без счета.

Когда происходила репатриация немцев, я совершал нечто, не совсем, не стопроцентно лояльное по отношению к моему работодателю. А именно – я читал объявления отъезжающих о продаже книг и шел сам по себе, а не по заданию своего хозяина, купить эти книги для себя. Таким образом мне удалось приобрести книги знаменитого издателя Александра Смирдина (первая половина XIX века) – первоиздания произведений Пушкина и других русских классиков. У меня оказалась и книга Петра Шафирова, министра иностранных дел при Петре Первом «Рассуждение, какие законные причины Петр I, царь и повелитель всероссийский, к начатию войны против Карла XII, короля шведского, в 1700 году имел». В каталоге сказано, что три первые страницы в ней начертаны самим Петром Первым.

Когда в 1940 году в Латвию приехал Николай Вирта и увидел мою библиотеку, он воскликнул: «Вы сами не представляете, какие у вас собраны книги! В Москве только из-за этой библиотеки вы стали бы значительной персоной!».

Понемногу я научился также дарить книги. Например, попавшее ко мне первоиздание одного французского поэта подарил другу семьи, доке по части французского языка, – и как же она была счастлива!

Для моего жизнепонимания очень важным оказалось лето 1939 года. Отпуск. Совсем немного денег. Нечаянно наткнулся на объявление – в санатории, расположенном в Вилянской волости Резекненского уезда за полтора лата в день обещали пятиразовое питание, пребывание в польской усадьбе в Яунрикаве. В сравнении с ценами на Рижском взморье это было сказочно дешево. Конечно, выбрав Юрмалу, я сэкономил бы на путевых издержках, но решение все-таки принял в пользу Латгалии и послал туда открытку: прибуду в такой-то день. В ответ мне посоветовали в Вилянах взять балагулу и ехать в Яунрикаву. Что такое балагула? В переводе с языка идиш – водитель лошадиной упряжки, извозчик.

Так я и поступил. Приехав в Виляны, прежде всего осмотрел городок. Впервые в жизни попал в настоящее еврейское местечко – до этого много бывал в Видземе и Курземе, но там таких не было. Впечатление оказалось сильным. Когда позднее приходилось слышать или читать: «рыночная экономика», «необычайная деловая активность», на ум приходили Виляны. Все там кипело, ничто не стояло на месте, никто не бездействовал. Был, помню, жаркий день, через открытое окно какой-то мастерской я видел девять или десять работниц, склонившихся над шитьем…

Искать извозчика не пришлось, «экипажей» и возниц хватало, все они были евреи. Подъехали к санаторию, это было скромное одноэтажное здание с «ронделем», круглой цветочной клумбой перед ним. Мы объехали рондель кругом, остановившись у парадного входа. Навстречу вышла импозантная, рослая дама почтенных лет. На мне был легкий летний плащик, в руке небольшой чемодан. Извозчику было уже заплачено; сойдя на землю, я подошел и, здороваясь, поцеловал даме руку, по тогдашним правилам вежливости.