Гунта Страутмане - XX век: прожитое и пережитое. История жизни историка, профессора Петра Крупникова, рассказанная им самим

Так вот, Улманис отобрал у немцев и гильдии, и многое другое. Кроме того, в немецкие фирмы были внедрены латышские чиновники. Мне в Германии случалось говорить с дамами, которые до сих пор с негодованием вспоминают, как в их фирму присылали «какого-нибудь круминьша, фактически ничего не делавшего, но получавшего солидное жалование». А ведь в Латвии на протяжении столетий чиновники всех уровней были непременно немцами. Отношения с балтийскими немцами, таким образом, были подпорчены основательно. Сравнительно недавно меня пригласили во Франкфурт-на-Майне, где балтийские немцы хотели прослушать лекцию о периоде Первой Латвийской республики. Затем был обед, и я оказался в обществе старых господ, рассуждавших о том, почему они с готовностью репатриировались в 1939 году. Они говорили: было чувство, что нас взяли за горло. Латышские конкуренты вытесняли нас экономически, пользуясь всеми средствами и силами государства. Прежней альтернативы – карьеры чиновника или офицера – тоже не оставалось. Куда деваться в таких обстоятельствах?

Я слушал и думал: точь-в-точь условия, в которые были поставлены евреи. Примерно за год до репатриации один из местных балтийско-немецких лидеров высказался так: или Германия должна прийти к нам, или нам надо уходить в Германию, ибо иначе для нас не остается вообще никаких перспектив.

После отъезда немцев началась латышизация фамилий и названий фирм. Все немецкое старались скосить под корень. У предприятия могла быть сколь угодно громкая слава, но немецкое название надо было сменить так или иначе. Латыш, перенимающий немецкую фирму, должен был дать ей свою фамилию или иное латышское название. Когда пастор Грасс в Лиепае провел богослужение на немецком языке, поднялась целая буря; и консистория, и правительство были возмущены, и ему строго-настрого запретили впредь это делать. Наблюдалось действительно повальное стремление освободиться от всего немецкого. Этот период не изучался в советское время, поскольку никого не интересовал, да и сейчас, кажется, не интересует.

Каким было время от репатриации немцев до июня 1940 года, что изменилось? В книжном антиквариате, где я работал, были постоянные клиенты из немцев, и они, понятно, уехали. Но уже в январе-феврале двое или трое из них снова появились в магазине. И рассказали немало интересного. В зависимости от должности, на которую они претендовали на новом месте, им требовалось доказать свою немецкость и предъявить соответствующую справку, за которой они и возвращались в Латвию. Одному из них предлагали весьма солидное место, однако там нужно было предоставить сведения о предках до третьего колена. И когда оказывалось, что прадед и прабабка крещены в латышском приходе, это означало трагедию: арийские корни уже были под вопросом и вместе с тем рушилась возможная карьера. В антиквариат немцы приходили по одному, и я с ними беседовал. Эти люди испытали настоящее потрясение и охотно делились всем виденным и пережитым.

Балтийские немцы в большинстве оказались на только что оккупированной территории западной Польши. Им предоставили квартиры, прежние хозяева которых, поляки или евреи, не успели даже собрать вещи. Бывало, в духовке еще оставалось неостывшее блюдо, – только что перед этим в квартиру вломились эсесовцы со своим ’raus! вон из дома! Десятилетия спустя в Германии не смолкали диспуты, на которых молодежь гневно спрашивала отцов и дедов: «Как вы могли? Вы же христиане!». В ходе одной из таких дискуссий историк Ирена Неандер сказала молодым людям: «Была война, и таких вопросов не задавали».

Она была права. В июне 1941 года, за несколько дней до начала войны, и в Латвии новые жильцы преспокойно вселялись в квартиры людей, высланных в Сибирь без суда и следствия. А еще через пару месяцев другие люди устраивались в квартирах евреев, согнанных в рижское гетто. И в 1944 году новые хозяева занимали комнаты, владельцы которых бежали в Курземе, дальше в Швецию и Германию, позднее также в Англию, Америку, Австралию. Люди по- разному ведут себя в предлагаемых жизненных и исторических обстоятельствах, и было бы опрометчиво судить одно время по меркам другого. Поэтому я понимаю Ирену Неандер, но понимаю и тех, кто ее спрашивал, и высоко ценю то, что молодые люди задавались подобным вопросом.

За долгие годы я слышал множество историй на эти темы, больше всего – от самих немцев. Вот одна из этих историй. Немецкий врач получил в свое пользование польскую больницу. Он там дежурил ночью, когда к нему постучался незнакомец – оказалось, польский врач, безупречно говоривший по-немецки. Он попросил разрешения взять оставленные там медицинские принадлежности. В то время доктор всегда имел при себе чемоданчик с самым необходимым для врачебного осмотра и оказания первой помощи. И вот доктор, которого накануне выставили из больницы, надеялся получить оставленные там инструменты. Коллеги разговорились. Оказалось, оба они учились почти в одно время в Йенском университете. Немец на другое утро пошел к начальству и заявил, что совесть и христианская мораль не позволяют ему принять чужое имущество – эту самую больницу. Ему рекомендовали продолжать работу впредь до дальнейших указаний. Прошло несколько дней, и христианская мораль отступила, да и совесть понемногу успокоилась.

Ужасало то, что гордые поляки вдруг оказались на положении людей третьего сорта. Один немец рассказывал мне о своем отце. Тот, потомственный дворянин, получил в только что завоеванной Польше поместье. В сопровождении эсесовцев он явился перенять новую собственность. Навстречу вышла хозяйка, польская аристократка. Она обратилась к нему по-французски, отец ответил и поцеловал ей руку. Офицер-эсесовец был возмущен: как можно целовать руку представительнице низшей расы?

У Гитлера в отношении поляков был план – обратить весь народ в невежественную массу. Профессоров и доцентов Краковского университета, людей весьма разных взглядов, в том числе националистов, откровенных антисемитов, расстреляли в первые дни оккупации. Почему? Они были слишком хорошо образованы и потому изначально вредны.

Немногие знают, что в Балтии происходила вторая репатриация немцев – уже в советское время, с первых месяцев 1941 года и до начала войны. Советская власть договорилась с правительством Германии, что немцы могут беспрепятственно уехать с занятых Красной Армией территорий. На этот раз отбор был либеральным, доказательств расовой чистоты отъезжающих уже не требовали. И латышей, не желавших жить при советской власти, если они могли представить хоть мало-мальские доказательства своего родства с немцами, Германия согласна была принять, а СССР – отпустить.