Гунта Страутмане - XX век: прожитое и пережитое. История жизни историка, профессора Петра Крупникова, рассказанная им самим

Меня приняли в партию, я начал выполнять различные поручения. Например, доставил партийный билет Августу Кирхенштейну, которого приняли в Коммунистическую партию заочно, без его участия. То была одна из моих задач – напоминать некоторым вновь принятым членам партии о том, что нужно явиться за партийным удостоверением. Был случай – приезжаю к рабочему-латышу, жил он где-то на Саркандаугаве. Тот спрашивает: «Чего тебе?» – «Вы не получили свой партийный билет». – «Скажи им – пусть они идут знаешь куда? Я с этим делом разобрался и никакого ихнего билета не возьму!»

Однажды через много лет директор Института истории партии Любовь Зиле попросила меня рассказать в узком кругу – почему мы, молодые «леваки», в 1940 году почувствовали себя обманутыми. Я не скрывал – разочаровали, в первую очередь, советские люди, уровень их сознания и поведения, сформировавшийся за железным занавесом. Нередко это были вовсе не плохие люди, но они не имели представления о тысяче разных вещей и мыслили по стандартам, навязанным советской идеологией. В отношении их вскоре уже ходило не слишком лестное, но не лишенное смысла выражение – «засранные мозги». Второе – это то, что мы все вдруг оказались за железным занавесом. Совсем недавно вы могли зайти в книжный магазин Эстер Эттингер на бульваре Бривибас, там, где теперь почта, и заказать любую книгу, вышедшую на Западе. На втором этаже большого книжного магазина Valters un Rapa можно было купить советскую литературу. Точно так же доступны были советские фильмы, в том числе и пропагандистского свойства. Мне особенно помнится фильм «Искатели счастья» – о еврейской семье, поселившейся в Еврейской автономной области на советском Дальнем Востоке, где для них начались золотые деньки. Русские, а иногда и латышские театры ставили советские пьесы. А тут – как ножом отрезало. Никаких западных книг! Мы были избалованы тем, что лучшие книги со всего света почти немедленно появлялись в латышском переводе. «Унесенные ветром» Маргарет Митчел, «Ребекка» Дафны дю Морье и многое другое, что мы тогда успели прочесть, в СССР были изданы лишь лет через тридцать, и то достать их удавалось только «по блату». Одним словом, мы внезапно оказались вне Европы – в настоящей провинции, в которой советские люди жили все эти годы. Даже при царе такой самоизоляции не было и в помине. Социалист Паулс Дауге в 1905 году писал: «Край живет европейской жизнью». Ну, теперь «край» от европейской жизни оказался начисто отрезан, и это был неприятный сюрприз.

Третье, что удручало, – нелепости в экономике. Началось такое, чего я никак не мог понять. Осенью 1940 года партия поставила задачу: обеспечить хранение картофеля зимой. Проходили по этому поводу партсобрания, создавались комиссии. Нам это казалось смешным. У нашего соседа-лавочника можно было купить отличную картошку зимой и летом, весной он раньше всех продавал молодую картошку. Зачем нужна партийная мобилизация для таких простых дел? Они всегда происходили сами по себе.

Мелкие магазины национализировали один за другим. Вдруг стали пропадать те или иные продукты. Скажем, не стало клюквы. Самый сезон, а ягоды нет. В одном из пригородов, кажется, в Милгрависе точно так же исчезло мясо. Рабочие-латышки захватили там грузовик с мясом, заставили его выгрузить, переписали все, что там было, собрали и заплатили директору магазина среднюю цену за товар, а мясо разобрали.

Весной, в марте, объявили подписку на заём. Государственные облигации надо было обязательно покупать «в добровольном порядке». Меня послали агитировать за подписку в небольшую мастерскую по переработке стекла в районе Воздушного моста. Там битое стекло плавили и отливали большие бутыли, – пункт переработки вторичного сырья. В латышском пролетариате еще сохранялось что- то от революционного настроя начала века: люди готовы были даже простить новой власти некоторые грехи – власть молодая, но все- таки наша, мы сами себе теперь хозяева. Я говорил им, что следовало: подписаться на государственный заём нужно, чтобы укреплять промышленность, систему образования и так далее. Одна пожилая латышка, стоявшая рядом, сказала: «Ни на что я не подпишусь, вот вам фига!» – «Ну, ладно, – сказал я. – Но, может быть, объясните, почему?» – «Когда уберете вон тех двух мамзелей, тогда, может, и подпишусь». Оказалось, в мастерской завели лабораторию, там теперь сидели две девушки, которым нечего было делать. Раньше, если нужна была проверка качества стекла, образец отправляли на большую фабрику. Платили несколько латов и получали результат. Теперь для этой цели была лаборатория, наняты две работницы, за неимением других занятий целый день полировавшие себе ногти. «Увольте их, а зарплату распределите между нами», – шумели старые работницы. В другой небольшой мастерской было примерно то же самое. Чтобы не было безработицы, советская власть создавала ненужные рабочие места и должности.

Будучи сознательным гражданином, я доложил об услышанном и увиденном своему начальнику Берклавсу, который меня туда и посылал. И услышал от него: мы тут ничего не можем поделать, это не наша компетенция.

Позднее о чем-то подобном рассказывал мне ректор Сельскохозяйственной академии профессор Янис Ванагс. Раньше в Опытном садоводческом хозяйстве в Пуре были директор, агроном, бухгалтер, он же и кассир и еще девушка, которая справлялась со всеми бумагами. В страдную пору агроном скидывал пиджак и вместе с бухгалтером и девушкой-делопроизводителем работал в саду.

В 1940 году хозяйству присвоили статус совхоза средней величины, и тут же появилось множество новых должностей: заместитель директора, второй заместитель – по кадрам, старший помощник агронома и младший помощник, ветеринар также со старшим и младшим помощниками, главный зоотехник и заместитель главного зоотехника, в бухгалтерии трудились уже несколько человек… Ванагс в ужасе отправился в Ригу к заведующему Сельскохозяйственным отделом ЦК партии Циелавсу: «Слушай, что это за чепуха?» Но Циелавс ему ответил: «Штаты совхоза утверждены Москвой, и ты тут голос против Москвы не подымай!».

В советские годы я перебрался опять на улицу Веру. По соседству жила одна дама, латышка, я иной раз помогал ей принести уголь из подвала, она мне давала почитать книги из своей библиотеки. Она рассказывала немало интересного о прежних временах. Соседка была настроена против советской власти. Дело было весной 1941 года, пожалуй, в марте. Зная мои взгляды, она мне вдруг сказала: «Послушай, Петр, ваш Сталин – великий человек!» – «К чему вы это?» – «Сталин гений! Немцы нас угнетали семь столетий и хотели, чтобы мы их любили, но любви не добились. Немец для нас был воплощением зла. Зато сейчас, после семи месяцев советской власти, мы немцев начали любить!»