Гунта Страутмане - XX век: прожитое и пережитое. История жизни историка, профессора Петра Крупникова, рассказанная им самим

Война стерла все предыдущие проблемы, к тому же времени для того, чтобы решить, что делать, оставалось совсем мало. Мы с братом и невесткой в то время ничего не знали о Холокосте, хотя уже ясно было, что евреи в Германии подвергаются крайним унижениям. А унижение было как раз то, что я не принимал в принципе. Так что оставаться здесь я не мог. Латыши также не ждали от прихода немцев ничего хорошего. При Улманисе отношения с Германией заметно ухудшились. В конце тридцатых годов в стране были сильны антинемецкие настроения. Однако советские реалии и особенно 14 июня все изменили.

Я все еще час за часом помню свой первый военный день. Накануне вечером мы с братом и его женой были в гостях. Там единственной темой разговоров было – когда война, когда нападут немцы. Сейчас нередко читаешь, что русские тоже готовились к нападению, но тогда такого впечатления не было. То, что советские части придвигались к западным рубежам, немецкая разведка 16 июня объясняла реакцией «на концентрацию наших вооруженных сил». К тому же Сталин еще 14 июня объявил через ТАСС (лично я считаю это его преступлением), что отношения Советского Союза с Германией идеальны, – это полностью дезориентировало людей.

Но несмотря на оптимистические заявления, вечер прошел в разговорах о том, «когда начнется». Как всегда, послушали радиопередачи из Лондона, Берлина, Москвы, но ничего особенного не услышали. Москва вообще, можно сказать, молчала. Я пошел спать, Григорий остался у радиоаппарата. Через несколько часов, примерно в полчетвертого или в четыре, он разбудил меня: «Война! Только что объявили из Берлина!».

Нашли Москву – молчание. Вернулись к Берлину – там звучат фанфары. Между прочим, в дневниках Геббельса я нашел запись о том, что он проверял – фанфары должны были звучать на полную мощь! Москва все еще хранила молчание. Лондон уже трубил вовсю – война! В Стокгольме (язык мы не понимали, но ухватывали суть) – война!

Наконец, в шесть часов включилось московское радио – утренняя зарядка и прочие обыденные вещи. Нас это потрясло. Весь мир говорит о войне против Советского Союза, а Москва, Ленинград, да и рижское радио делают вид, что все как всегда. Сам я не слышал, но люди говорили, что «Последние известия» начались с сообщения: «На полях Узбекистана зреет хлопок». В это время немецкое радио ликовало – на Каунасском направлении фронт прорван! В конце концов, примерно за полчаса до полудня по радио сказали: будет важное правительственное сообщение. Выступил Молотов, а не Сталин. Позднее говорили, что Сталин был попросту не в состоянии говорить.

Все, что связано с поведением Сталина в эти дни, известно лишь на основании слухов. Дело это темное, и версии противоречивы. Нужно быть настороже, ибо фальсификация истории и одурманивание масс сделались в Советском Союзе и наукой, и искусством. К примеру, недавно опубликован «Журнал посещений» Сталина, и, судя по нему, 21 июня 1941 года Сталин до поздней ночи говорил с маршалами и генералами. Но вовсе не исключено, что это очередная фальсификация сталинистов. В нашем распоряжении нет фактов. Могу лишь свидетельствовать, что целых восемь часов они молчали.

Итак, после полудня выступил Молотов и сообщил, что началась война, сказал также: «Наше дело правое, победа будет за нами». За этим следовал приказ: дать отпор, но «не поддаваться на провокации».

Много раз я вспоминал рассказ матери о том, как для нее началась Первая мировая война.

Летом 1914 года она с двумя детьми, моими старшими братьями, а также с женой брата и ее двумя дочерьми из Петербурга выехала на курорт Сопот, тогда принадлежавший Германии. Деньги в семье были, они могли себе это позволить. Там они встретили, к своей радости, врача, перед тем гостившего у них в Петербурге. Все бы хорошо, но 28 июня в Сараеве застрелили наследника престола Австро-Венгерской империи принца Фердинанда.

Вначале все было тихо, словно ничего не случилось, но довольно скоро стало ясно – что-то огромное, тяжелое зреет. Моя мать с невесткой зашли на чашку кофе к теще упомянутого врача. Там был и он сам, и моя мама спросила, не стоит ли им вернуться в Петербург, поскольку в воздухе витает тревога. Врач в ответ заверил их: «В наши дни война совершенно невозможна».

Рассказывая об этом, моя мама, сидевшая в тот момент за вязальной машиной, встала и принялась ходить по комнате, изображая того самого врача и его аргументы: почему война была в тот момент невозможна. Она ушла на кухню, открыла кран, включила свет в комнате и взялась за радиатор центрального отопления. Тот врач говорил моей матери: «Поймите, ни немец, ни француз, ни австриец уже не способны воевать. Им нужен электрический свет, водопровод. Может быть, где-нибудь в Туркестане найдутся туземцы, готовые к войне, но ведь и в России горожане на это не пойдут. Ну да, у вас много крестьян. Но кто будет воевать против вас? Не волнуйтесь! Оставайтесь здесь. Никакие войны в наш век невозможны!».

Доктор ушел, женщины пили кофе. И тут теща врача сказала: «Мария, Таня, немедленно берите детей и как можно скорее уезжайте домой». Моя мама в недоумении спросила: «Но как же?.. Ваш зять, такой умный и образованный человек, только что объяснил – ничего с нами не может случиться!». Хозяйка осталась при своем: «Когда мужчин построят в ряд и скомандуют, они способны на все. Уезжайте!».

Моя мать и тетя с детьми уехали последним поездом, последним, пропущенным через границу. Передвигался этот поезд очень медленно, его то и дело переводили на запасные пути, потому что по основной магистрали катились эшелоны с солдатами, кричавшими: „Nach Moskau! Nach Petersburg!”. А навстречу им по России шли составы, из которых раздавалось: «На Берлин! На Берлин!». Таковы были воспоминания моей матери.

Первая мировая война – главная катастрофа XX века, все остальные, позднейшие, были следствием первой. Но в 1914 году по обе стороны фронта царила эйфория. В том числе и в Риге – огромная толпа у памятника Петру Первому ревела в восторге. Мирная жизнь приелась, маленький человек жаждал приключений!

И я пережил нечто подобное. В 1938 году, когда война, казалось, грянет вот-вот, я переживал – черт побери, все может начаться и кончиться без меня! (Я тогда не знал, что мои 18 лет – уже призывной возраст).

Сегодня меня поражает: до чего же я был глуп!

Война вдруг догнала теперь и меня. Было воскресенье. Никто не работал, и мой райком в том числе. Я пошел в военкомат, где был на учете как призывник. Там дежурный на вопрос, что мне делать, ответил: «Никаких указаний не поступало».

В понедельник я был в университете – на подготовительных курсах [74] Подготовительные курсы при Латвийском университете открылись в январе 1941 года. Идеологической «сверхзадачей» этого учреждения было показать превосходство советского режима над отмененным «буржуазным». Курсанты получали стипендию 200 рублей, иногородним предоставлялось общежитие. , мне оставался лишь экзамен по алгебре, назначенный на 26 июня. Нас собрали в актовом зале, и ректор Янис Юргенс сказал: «Товарищи, те из вас, кто отправится на фронт, после войны будут приняты в университет как окончившие курсы».