Гунта Страутмане - XX век: прожитое и пережитое. История жизни историка, профессора Петра Крупникова, рассказанная им самим

Вспоминали Ригу, и что же именно? Рестораны. Кто что ел. Говорили о шницелях «величиной с клозетную крышку», о роскошных бифштексах. Многие читали «Охотников за невестами» и теперь припоминали смачные описания пиршеств из этой книги.

С другой стороны, интенсивной была и наша интеллектуальная жизнь. Из Ленинграда были эвакуированы в Кировскую область детские сады и другие детские учреждения. Мы решили дать для ленинградцев латышский концерт. Начали с моего сообщения об истории Латвии, потом были латышские песни, отрывок из пьесы Блауманиса, специально мной переведенный для этого случая. Дамы, работницы детских учреждений, были истинными ленинградками – людьми высокой культуры, Латвия их интересовала, у некоторых были знакомые латыши, «пропавшие куда-то» в 1937 году [84] 30 ноября 1937 года в СССР была начата так называемая «Латышская операция», в ходе которой были арестованы 22 тысячи человек. 70 процентов арестованных были расстреляны. . Между прочим, мы жили в пятидесяти километрах от Кирова, и Вилциньш напомнил нам, что это ведь та самая Вятка, в которую был сослан Райнис. Рейхманис декламировал стихи Райниса, написанные на вятской земле [85] 30 ноября 1937 года в СССР была начата так называемая «Латышская операция», в ходе которой были арестованы 22 тысячи человек. 70 процентов арестованных были расстреляны. , – про то, что там, вдали, за лесами и лугами спит Латвия.

Когда из Кирова пришло известие, что там формируется Латышская дивизия [86] В 1941 году руководству КПЛ удалось создать латышскую национальную войсковую часть в составе Красной Армии. После разговора с начальником Политуправления армии Львом Мехлисом первый секретарь ЦК КПЛ Янис Калнберзиньш подготовил проект решения ЦК ВКП(б) о формировании Латышской стрелковой дивизии. Положение на фронте было критическим, и проект утвердили. Председатель Государственного комитета обороны Иосиф Сталин подписал решение, в котором говорилось: «Принять предложение Латвийского ЦК КП(б)Л об образовании Латышской стрелковой дивизии и ее включении в состав Северо-западного фронта». Так называемая Латышская дивизия была первой воинской частью в Красной Армии, созданной по национальному принципу. Днем рождения 201-й Латышской стрелковой дивизии считается 12 сентября 1941 года; в ее состав включили остатки 24-го территориального корпуса, а также беженцев из Латвии и российских латышей. , все мы, за исключением только двоих, в нее записались. Нам заплатили за выполненную работу довольно приличную сумму. Но большую часть заработанного мы отдали тем, кому деньги были нужнее, – среди нас были и женщины с малыми детьми.

Мы отправились в Киров, где нас встретили представители Латвийского правительства. После чего деньги, которые у нас оставались, были пропиты в новом ресторане, открывшемся тогда в Кирове. Некоторые из нас совсем недурно пели, так что в конце концов все посетители ресторана сгрудились вокруг и подпевали.

Из Кирова наш путь лежал в Горький, в тамошнем военкомате нам выдали документы, удостоверяющие, что мы направлены в Латышскую дивизию. Нас принял начальник штаба дивизии Ольгерт Кинцис, поговорил с каждым из новобранцев. Заканчивая беседу со мной, он сказал: «Знаете, мы вас пошлем в редакцию». Я возразил: «Нет, я не хочу в редакцию!». – «Чего же вы хотите? Могу послать в строй, рядовым солдатом». – «Хорошо». – «В какой полк вы хотите?» – «В тот, где мои друзья». Кинцис сказал: «В таком случае походите, выясните, где они, ваши друзья, и потом сообщите мне».

Но когда я вернулся, на месте Кинциса уже был какой-то другой полковник. Я только заикнулся о том, что хотел бы попасть в 191-й полк, как он, не слыша и не слушая меня, скомандовал: «Этого в 92-й». Я пытался возражать, но полковник послал мне такой взгляд, что я понял: умнее будет помолчать. Оказалось, это командир дивизии [87] Первым командиром 201-й Латышской стрелковой дивизии был полковник Янис Вейкинс. .

Так я попал в 92-й полк, в третью роту первого батальона. Командиром полка временно был назначен Фридрихсон, личность неординарная. Офицер в царской, затем в Красной Армии, вернувшись на родину, он стал офицером кавалерийского полка в Латвийской армии. Видный собою, рослый, идеальный кавалерист. В Латвии его, однако, арестовали за шпионаж в пользу Советского Союза, он сидел в тюрьме. Айна Деглава мне рассказывала, что однажды, навещая в тюрьме мужа, встретила там в коридоре Фридрихсона. На ногах у него были какие-то деревянные башмаки, но он умудрился щелкнуть деревянными каблуками и поклонился ей, выправка кавалериста ему не изменила. И на нас этот старый вояка, с которым потом у нас случались разговоры по душам, произвел неизгладимое впечатление.

В роте немедленно началось обучение. Наука была простая, но не обошлось без сложностей. Нам выдали вместо носков портянки, а никто не знал, как ими пользоваться. Появились потертости, волдыри. На одном переходе мне нужно было нести запчасти для пулемета, не только тяжелые, но и плохо упакованные. Я шел, шел и чувствовал уже, что вот-вот сдамся, брошу все. Но бросить не позволяло самолюбие. Я тащил эти железяки, и по лицу моему катились слезы. К концу казалось, что я потеряю сознание. Командир взвода латгалец Антонов стоял, пропуская солдат мимо себя. Увидев меня, он выхватил мою ношу, бросил на подводу, ехавшую тут же, и громко чертыхнулся.

Позднее я сам стал сержантом, потом лейтенантом, командовал взводом и ротой. И могу сказать: Антонов научил меня всматриваться в лица солдат. В тот вечер, возвратясь в нашу палатку, я спросил Антонова – что он во мне увидел. «А ничего! Увидел, что эту штуковину надо у тебя отобрать». Очень просто. Он не хотел обсуждать эту тему. Но спасибо ему, вовремя заметил мои мучения.

Со временем мы научились многому. Скажем, переход в двадцать-тридцать километров стал делом не то чтобы легким, но достаточно нормальным, привычным. Однако те десять километров в портянках, неумело и неправильно накрученных на ноги, были истинной пыткой.

Однажды я дежурил на кухне, а через несколько дней после этого весь пожелтел и серьезно заболел. У меня был друг Коля Милевский, рабочий парень из Риги, он трогательно обо мне заботился, отпаивал горячим чаем, менял мою пайку на белый хлеб (для обозначения порции еды на фронте мы пользовались всегда этим словом, пришедшим вообще-то из тюремного жаргона России и Латвии).

Было начало октября, в тех краях уже наступили настоящие холода. Мы с Колей спали в палатке под одним одеялом, купленным на последние деньги. С ним было интересно. Коля признался мне, что он ярый антисемит. Когда мы услышали о том, что произошло в Риге во время Холокоста, он сказал: «Господи боже, может быть, я бы тоже в этом участвовал! Но теперь, когда я познакомился с вами (в полку было довольно много солдат-евреев), вижу – вы абсолютно нормальные люди! И ты самый клевый кореш из всех, виденных в жизни! Почему у меня раньше была эта вражда, сам не понимаю». И мне было нелегко понять то, чего не понимал в себе теперь мой друг.