Гунта Страутмане - XX век: прожитое и пережитое. История жизни историка, профессора Петра Крупникова, рассказанная им самим

Санитарная часть была в полку не на высоте, и я понемногу терял силы. Когда меня увидел врач, решение последовало немедленно – сейчас же в госпиталь!

8 октября нас, болящих, разместили в двух грузовиках и повезли в Горький. Поездка была ужасной – нестерпимый холод плюс сильный ветер. В первом госпитале нас отказались принять, он был переполнен. Под Москвой шли яростные бои, и в Горький приходили один за другим санитарные поезда. Отказались нас принять и во втором госпитале, в третьем, в четвертом… Я сказал фельдшеру: «Знаете что – выгрузите нас у следующего госпиталя, хорошенько постучите в дверь – так, чтобы открыли, и уезжайте». Так он и сделал.

Это был госпиталь № 2792, должно быть, областная больница, через много лет там лежал академик Сахаров. Короче говоря, открылась дверь, мест нет, но сказать об этом некому – только тяжелобольные, которые и двигаться-то самостоятельно не могут. Нас внесли в помещение и кое-как разместили. Мы увидели, что госпиталь и впрямь переполнен. Пожилая русская женщина мыла меня и плакала – вид у меня, верно, был тот еще. Дали суп. Я съел, попросил добавки. Потом заснул и спал тридцать шесть часов подряд.

Началась госпитальная жизнь. В целом обыкновенная, но меня ждал и неприятный сюрприз. Человек, лежавший на соседней койке, спросил: «Ты откуда, браток?» – «Из Риги». Сосед буквально переменился в лице и начал ругаться: «А, вы, латыши, сволочи, кровопийцы!». Я растерялся. Почему так? «В 1919 году ваш Лацис- Судрабс [88] Мартыньш Лацис-Судрабс руководил украинской Чека в 1919–1921 годах. попил русской кровушки!» Лацис-Судрабс был начальником Чека в Киеве, и там каждый день на видном месте вывешивались списки расстрелянных, подписанные им. Как спустя много лет мне рассказывал в Ганновере старый эмигрант Трейгут, в Чека было очень много латышей, да и евреев там тоже хватало. Тот больничный сосед вгляделся в меня, сказал: «Так ты вроде не латыш?» Я отвечал: «Неважно. Я из Латвии». – «Ну да. Из Латвии, но не латыш». И он как будто поуспокоился.

В коридоре я встретил своего друга детства Бориса Либмана. Он был в самом бедственном положении. Его терзали сразу несколько хворей, к тому же рядом никого из своих. У меня, по крайней мере, был Коля Милевский. Я пошел к заведующей отделением просить, чтобы Либмана перевели в мою палату. Через годы Либман, лауреат Ленинской премии, главный инженер крупного химического комбината, сказал мне, что я его тогда выручил, поднял в «моральном смысле». Если бы мы не встретились в том коридоре, неизвестно, как бы еще для него все повернулось.

Меня назначили старшим отделения. Это означало, что на мне теперь была обязанность делить хлеб. Делил я честно. Но как- то ко мне подошел больной: «Дай кусочек». – «Я все раздал». – «Не рассказывай сказки. Что-то ведь оставил для себя. Поделись, голодный я». – «Слушай, нет у меня хлеба. Свою пайку съел, а остальное поделил». Он мне не поверил. Была еще пара подобных случаев, и я решил от этой должности отказаться. Поставили одного русского офицера. Он меня стал учить: «Ты не понимаешь русского человека. Он против привилегий, пока у самого их нет. Тебе нужно было придержать хотя бы немного хлеба, и когда кто-то уж очень попросит, дать. Одному, может быть, еще кому. И был бы мир и покой. Ты этого не умеешь. Хотел, чтобы все в идеале, а в идеале здесь не бывает».

В госпитале публика была очень разная и любопытная. Были интеллигентные москвичи, но был, скажем, и «окончательный сапог», как тогда говорили, татарин. Я не мог понять, что с ним, – рядом с койкой стоит тарелка соли, и он непрестанно ест ее. Он, оказывается, надеялся таким способом сорвать себе сердце, чтобы не надо было дальше служить.

В госпитале была превосходная библиотека. В двадцатые- тридцатые годы очень многое из мировой литературы переводилось на русский язык. Между прочим, мы там прочли «Записки врача» Викентия Вересаева. Он наполовину поляк, учился в Тарту, знал Балтию. В книге описаны беспорядки на Дальнем Востоке, и мы читали с удовольствием, сравнивая прочитанное с царившим вокруг беспорядком.

Настал день, когда нам сообщили, что Латышская дивизия отправляется на фронт; те, кто чувствует себя более или менее здоровыми, могут отправляться. Я вызвался тоже, но медицинская комиссия меня забраковала. Потом оказалось, что это спасло меня от сражения под Москвой [89] Битва под Москвой длилась с октября 1941 по январь 1942 года. В результате был сорван план Гитлера захватить столицу СССР. В боях под Наро-Фоминском, городом в 70 километрах от Москвы, в декабре 1941 года впервые участвовала 201-я Латышская стрелковая дивизия, понесшая огромные потери. , после которого из ста шести бойцов моей роты в живых осталось, кажется, шестнадцать. До сих пор меня мучают угрызения совести – почему я не был там, со своими? Хотя я ведь действительно сам просился на фронт. В госпитале мне пришлось пробыть еще месяц, так что врачи, должно быть, были правы. Битва за Москву окончилась поражением немцев – они были остановлены и отброшены от столицы.

Интересно, что Наполеон 23 июня 1812 года перешел границу России примерно в том же месте, где пересекла ее и немецкая армия в 1941 году. Наполеон 19 сентября был в Москве, сидел в Кремле месяц и 19 октября Москву оставил, а 6 декабря русские силы уже были в Вильне на исходных позициях.

В 1941 году немцы со всеми своими танками, техникой могли, казалось бы, достичь Москвы гораздо быстрее. Но не тут-то было! Их надолго задержало Смоленское сражение [90] Смоленское сражение, благодаря которому наступление немцев на Москву было задержано, продолжалось в общей сложности с 10 июля до 10 сентября 1941 года. , ход которого недостаточно изучен до сих пор.

8 января 1942 года нас выписали из госпиталя и послали почему-то не в латышскую часть, находившуюся там же рядом, а в русский полк 10-й бригады. Я попал в 107-й резервный полк, в учебный батальон, готовивший сержантов. Через несколько дней меня, Либмана и еще нескольких ребят из новых западных областей вызвали к начальству и объяснили, что не доверяют нам политически, поэтому мы пойдем рядовыми в 9-ю роту.

Наш ротный командир участвовал в боях под Халхин-Голом, когда в 1939 году японцы были разбиты на Дальнем Востоке. И судьбу Москвы в 1941 году во многом решили свежие войсковые части из Сибири и Дальнего Востока. То были отборные дивизии. Говорили, что лучшие советские солдаты прошли закалку как раз в суровых условиях Дальнего Востока.

В нашем резервном полку солдаты проходили обучение и отправлялись на фронт. Прибыло новое пополнение, и командир роты, человек суровый, взял с собою меня и еще нескольких парней, чтобы отобрать нужных людей. Я стал командиром отделения без звания – как же, «западник» из Латвии. Ротный сказал, что нам нужны самые здоровые и сильные, работа предстоит тяжелая – строить новые землянки. Землянки строили капитальные – на триста человек, с верхним светом и отоплением.