Гунта Страутмане - XX век: прожитое и пережитое. История жизни историка, профессора Петра Крупникова, рассказанная им самим

И вот мы встретились в Москве – все трое. Счастливые, шагаем по городу. Между тем, в Москве царил жесткий порядок: если фронтовик не заметил и не поприветствовал старшего по званию, его забирал патруль и до вечера его муштровали на плацу. Я, оказавшись на Красной площади, засмотрелся на Кремль, на собор Василия Блаженного и не заметил проходящего мимо капитана. Тут же подошел патрульный офицер: «Вы не отдали честь старшему по званию, пройдемте с нами!». Мои оправдания: «Я только что с фронта. И еще не знаю, где буду ночевать» получили отпор: «Ничего, найдешь! В Москве бабенок хватает!». И следующие три часа я по команде лыбящегося вовсю офицера-якута занимался шагистикой.

Встреча с Либманами пробудила столько детских воспоминаний… Посольство Великобритании в Москве издавало тогда журнал «Британский союзник» [93] «Британский союзник» – еженедельное издание министерства информации Великобритании для Советского Союза, выходило с 1942 по 1949 год. . С советской стороны там работали три девушки, одна из них – сестра нашего одноклассника. Она пригласила нашу троицу в гости. Это значило, что мужчины отвечают за напитки.

Девушка жила в самой роскошной московской гостинице «Метрополь». Я спустился в вестибюль – просто взглянуть на тамошнюю публику. Элегантные дамы, иностранцы, английские, французские и американские офицеры. Я присел за столик, рядом беседовали две дамы. «Когда принимает твой парикмахер?» – «А твоя маникюрша?» Это все для меня звучало китайской грамотой. Война! А они… И тут в дверях появился советский офицер, чеченец, одетый в бурку. Широкие плечи, рост под метр девяносто, глаза горят. Дамы- иностранки так и пожирали глазами это не рядовое этнографическое явление.

На всю жизнь запомнился мне тот вечер. В номере той нашей знакомой я, крепко выпив, шагал, сам себе подавая команды и стараясь держать линию. Девушки были прекрасно образованы, мы обсуждали последние литературные новинки. Так странно было от армейской, интеллектуально довольно разреженной атмосферы вдруг перенестись в общество этих тонких, остроумных девушек. Пришедший от лесов и болот, я чувствовал себя почти варваром. В одну из девушек без памяти влюбился, думать мог только о ней. Не так давно узнал, что себе на горе она точно такое же впечатление произвела на одного английского офицера; начался роман, советские органы проявили бдительность, придрались к какому-то ее переводу, усмотрев там что-то антисоветское, и она загремела в Сибирь.

А я, впервые влюбившись до беспамятства, в следующие дни успел еще побывать в московских театрах на четырех спектаклях, сполна надышался Москвой, прежде чем вернуться к солдатским будням. Открыл дверь землянки. Кто-то из лейтенантов посмотрел на меня и сказал со смехом: «От этого теперь никакого толку – он влюбился!».

В июне 1943 года был разбомблен огромный Горьковский автозавод [94] Горьковский автомобильный завод (сокращенно ГАЗ) основан в 1932 году; автомобиль ГАЗ там производили по лицензии заводов Форда. В годы войны завод целиком переключился на производство военной техники. Пострадал от сильнейшей бомбежки в июне 1943 года. . В нашей роте нашелся один рабочий этого завода, взявшийся раздобыть в Горьком бумагу и еще какой-то дефицит. Бумажный голод во время войны был колоссальный, и тем не менее нужно было составлять формальные учебные планы на каждый день и заполнять еще всякие документы. Никакая война не могла уничтожить советскую бюрократию.

Мы вдвоем выехали в Горький. Там я увидел свежие развалины. Но видел и проложенные через луг рельсы, вагоны с грузами, только что доставленными по Волге из Астрахани, и целые дивизии рабочих, уже трудившихся над восстановлением завода. В короткое время это было сделано – восстановлены разгромленные цеха, улучшена противовоздушная оборона. Немцы не раз повторяли попытки бомбить город, но прорваться к заводу им больше ни разу не удалось.

В Горьком я понял, что значит военная экономика, какое огромное количество людей ей требуется. Мы ходили по заводу, и мой спутник разговаривал с бывшими коллегами. Оказалось, завод втихую изготавливал «левую» продукцию: гвозди и снабжал ими те колхозы, которые с ним сотрудничали. Я спросил: «А что-нибудь другое у вас можно заказать?» – «Ну, Эйфелеву башню мы бы не осилили, но что попроще – делаем. И за это получаем то-се для рабочей столовой».

Сам Горький производил уже совсем иное впечатление, чем в 1941 году, когда я туда попал впервые. Это уже не был прифронтовой город с тогдашней растерянностью. Беспорядок сменился строгой дисциплиной, в городе ощущался бодрый настрой.

Резервного латышского пополнения не оставалось, а полк должен был вырасти до дивизии. И тогда в 1944 году к нам пришли в немалом числе русские 1926 года рождения, главным образом деревенские ребята. Это породило неизбежные проблемы. В сравнении с нами, рижанами, какими мы были в восемнадцать лет, они были до крайности инфантильны. Разговоры их сводились к тому, кого какая женщина постарше позвала, накормила, как посадила себе на колени, как поиграла с его «прибором». «А чего – и ей хорошо, и мне ничего!»

Их разговор я еще понимал, а вот когда они пели – не мог разобрать ни слова. Многие из них потом погибли в боях уже на территории Латвии, некоторые остались здесь, другие вернулись в родные края. Начальник штаба Бауманис звал их «карандашами», может быть, из-за малого роста и хлипкости. Идут, например, два солдатика, встречают майора Матисона и проходят мимо. Тот спрашивает: «Почему не приветствуете?» – «Дяденька, мы не видели твои погоны, больно ты большой!» Все они были какие-то недокормленные; уже их родители наголодались в годы гражданской войны. Помню, в 1940 году в Риге мы стояли с швейцарцем Роостом и смотрели на марширующую русскую роту. Он был антикоммунист и говорил с ухмылкой: «И это – русская армия? Посмотрел бы ты на русскую армию в Петербурге или хотя бы в Житомире в 1916–1917 году. Рослые, статные! Эти же людишки изуродованы. Они голодали в конце Первой мировой, в гражданскую войну, во время всех сталинских экспериментов. Смотреть стыдно!».

Вернемся в мой 323-й стрелковый полк, в котором я был заместителем командира роты. Во время маневров командир дивизии застал нашего ротного лейтенанта Эрмансона спящим и отстранил его от должности. Нужен был новый командир роты. Не знаю, кто ему порекомендовал меня. На новом месте Эрмансон в первом же бою получил пулю в лоб. До сего дня что-то меня гложет в связи с его смертью – никакой такой вины за собой я не знаю, но есть неприятное ощущение, что на его месте вполне мог быть я.

В июне 1944 года нас переформировали, притом без особых церемоний, и на базе Первого отдельного латышского стрелкового запасного полка создали 308-ю Латышскую дивизию, вошедшую в 130-й Латышский стрелковый корпус. Мы называли себя монгольской дивизией, потому что лошади в части были из Монголии, и возницы тоже. Командовал дивизией генерал-майор Дамбергс. В июле 1944 года мы оставили насиженное место, хозяйство, где протекала почти мирная жизнь: каждый здесь твердо знал свои обязанности, неожиданностей почти не было.