Гунта Страутмане - XX век: прожитое и пережитое. История жизни историка, профессора Петра Крупникова, рассказанная им самим

Больше ко мне вопросов не было. Мне сообщили, что я принят переводчиком в СМЕРШ, отдел контрразведки. Правда, с небольшим дополнением: переводчик временного запаса. Что такое СМЕРШ? Сокращенное СМЕРТЬ ШПИОНАМ. Контрразведка, другими словами – фронтовая Чека.

Положение мое изменилось. Здесь давали лучшую пайку. Каждую неделю получали еще и дополнительно продукты, даже и такое лакомство, как сгущенное молоко. Пробьешь в жестяной банке два отверстия, заляжешь в стог сена и медленно, с наслаждением всасываешь, впитываешь в себя эту сладость. Однако многие привилегии, полагавшиеся постоянному составу СМЕРШа, ко мне не относились. Например, магазины Военторга, доступные лишь командирам высшего звена. Иерархическое деление людей на несколько сортов, ставшее одним из признаков советской системы, в армии было особенно ощутимо. Но я был не в обиде.

Сначала я переводил допрашиваемых немцев и некоторые перехваченные фронтовые документы. Мы хорошо знали, кто именно противостоит нам, и немцы знали о нас не меньше. Бывало, что в момент капитуляции они обращались к нашим полковым командирам, называя их по имени-отчеству. В нескольких случаях мне пришлось исправлять грубые ошибки других переводчиков, передо мной рассматривавших перехваченные немецкие документы. После этого меня перевели в штаб фронта. Вот один из примеров: был перехвачен документ с пометкой «АОК18». Перевели это сокращение как Армейский отдельный корпус, что вызвало немалый переполох. Война шла к концу – и вдруг оказывается, что Гитлер нашел возможность каким-то образом незаметно подослать на Курземский фронт целый корпус, значит, минимум три дивизии! Это была сверхнеприятная новость. Когда бумага оказалась у меня, я смог успокоить командование: речь шла о 18-й армии – Armeeoberkommando 18, – а то, что она как раз и стоит против нас, мы давно уже знали. Этот случай заметно поднял мой авторитет; теперь подобные документы то и дело несли мне на проверку.

У нас работало и очень много латышских переводчиков – и на допросах, и с бумагами. Одно время я оказался свободен, немцев на допрос не приводили, и мне дали перевести рассказ Виктора Эглитиса – отца Аншлава Эглитиса. Уже потом я узнал, что Виктор Эглитис был арестован, и смершевцы хотели знать, что это за человек [100] Виктор Эглитис был арестован 10 октября 1944 года «за активную антисоветскую деятельность в период немецкой оккупации». Обвинение базировалось на опубликованном в газете Tevija рассказе В. Эглитиса «Нелюди», а также многих других публикациях антисоветского и антисемитского характера. . Я сказал, что сам писать не буду, но могу диктовать. Катя под диктовку писала на машинке и очень сопереживала судьбам героинь рассказа. Потом мне дали еще одну новеллу, еще. Все это были рассказы о любви. Один из них даже мне очень понравился. Так я перевел целую книгу, что заняло не одну неделю. Переводя прозу Виктора Эглитиса, следовало искать в ней антисоветские высказывания. В конце концов я кое-что нашел, но не в прозе, а в высказанных публично упреках Эглитиса Гитлеру: фюрер, видите ли, «осквернил трупами жидов землю Латвии». Когда я показал эти строки начальству, на них не обратили внимания – ведь они не были направлены против Советского Союза.

Через какое-то время мне сообщили, что доверяют самостоятельно разобраться с одним делом. Я о подобных предложениях слышал от коллег и понял, что это проверка – гожусь ли я для работы в СМЕРШе.

Дело оказалось непростым. Немцы в Литве завербовали русского военнопленного, чтобы заслать в партизанский отряд. Пленник был хорошим наездником, музыкантом – играл на гитаре, мандолине и гармошке, пел, да и собой был хорош. И в той стороне, где ему пришлось действовать по заданию немцев, у него появилась любовница, дочь лесника. Девушка не знала по-русски ни слова, он, в свою очередь, не понимал литовского. Каждую ночь он садился на коня, добирался до дома лесника, ночевал там и наутро возвращался в отряд. Оба, видимо, обходились без знания языка.

Арестовали и предателя, и его любовницу, но так как отдельной вины за ней не нашли, дали ей всего пять лет. В те времена, если человек, осужденный на десять лет, утверждал, что посажен «ни за что», ему возражали на полном серьезе: «Ни за что дают только пять лет, а у тебя – десять!» Речи о том, чтобы освободить арестованного за недоказанностью вины, вообще не было. Такого не случалось. То были законы сталинского своеволия с прибавлением военных обстоятельств, которые и сами по себе то и дело рождают всякого рода несправедливости.

Прокуратура обжаловала «слишком мягкий» приговор. Дочь лесника якобы заслуживала более жесткого. Мне предстояло провести дополнительное расследование. В кабинет ко мне привели молодую женщину – не скажу что красавицу, но сильную, статную и совершенно спокойную женщину; она действительно ни слова не понимала по-русски. Она отвечала несколько даже меланхолично – да, приезжал на коне, проводил ночь, я его кормила, он уезжал. И все. Я ей поверил и сообщил, что мне не удалось открыть ничего, кроме уже известного.

Больше мне самостоятельных «дел» не предлагали. Стало совершенно ясно, как и что делается в этой конторе: мне следовало найти что-нибудь, высосать из пальца, выдумать улики против ни в чем не повинного человека. Тогда бы передо мной открылась карьера – какая-никакая, а все же карьера. Я вспомнил маму, братьев. Нет уж, к черту такую карьеру!

Я был не единственным, кто так себя вел. Помню, например, Григория Зуймача, который в тех же примерно обстоятельствах поступил так же. Но были и такие, кто, быстро поняв, что от них требуется, потом служил в органах [101] Органы – эвфемизм, которым в Советском Союзе обозначали службы государственной безопасности. и взбирался вверх по карьерной лестнице.

В октябре 1944 года, сразу после освобождения столицы я со стороны Московской улицы вошел в Ригу. В Кенгарагсе еще слышались выстрелы: на той стороне Даугавы оставались немцы. Мы шли вдвоем с одним русским офицером, славным парнем, посланным со мной просто для того, чтобы в случае чего я не оказался в одиночестве. Мы шли по городу, над которым еще продолжались воздушные бои; когда с самолета раздавалась пулеметная очередь, люди прятались в дворовых арках. На улицах Гертрудес и Матиса еще сохранялась атмосфера боя, но дальше все выглядело мирным. Правда, на улице Томсона, где до войны я жил в семье брата, все дома были изрешечены пулями.

Дошли до улицы Калькю, решили добраться до набережной Даугавы. В том месте, где теперь площадь Ливов (тогда ее еще не было), горели два здания магазина Pestalocci, хорошо знакомого мне с детства, – здесь продавали замечательные игрушки, замысловатые, умные и дорогие. Было неимоверно жарко. Я присел там, где сейчас кафе Nostalgija, у меня уже не было сил. Пробовал накинуть плащ-палатку, взятую с собой, – это большой кусок брезента, в который можно закутаться, на котором можно улечься и тому подобное. Нас было уже трое – к нам присоединился незнакомый рижанин. Потом он поднялся, мы видели, как он дошел до берега Даугавы и как упал, настигнутый случайной пулей.