Гунта Страутмане - XX век: прожитое и пережитое. История жизни историка, профессора Петра Крупникова, рассказанная им самим

Обходя группы вновь прибывших, я наткнулся на двух «мертвецов» – впалые щеки, ввалившиеся глаза. Спрашиваю: «Вы откуда такие?» – «Две недели были в санатории. После немецкого плена». – «Но какими же вы тогда вышли оттуда?» – «Мы не вышли. Нас вынесли».

Я привел их к себе в группу, усадил. Ротный отозвал меня. «Слушай, я же тебе сказал – бери здоровых и сильных. Зачем тебе эти доходяги?» – «Знаете, товарищ старший лейтенант, вы теперь можете освободить политрука, парторга и комсорга – пока эти двое у нас в роте, политпросвещение на высоте». – «Как так?» – «Они были у немцев в плену». Командир подумал и сказал: «Что ж, хорошая мысль. Ладно, бери их!» И мы этих двоих буквально притащили в роту, одного из них надо было поддерживать, другого слегка подталкивать. На работы их не посылали. Их делом было топить землянки, сушить портянки и все такое. Понемногу они начали рассказывать о пережитом. Им в качестве питания давали кубики каких-то концентратов, гречки или что-то вроде, толщиной примерно в два сантиметра. Концентрат надо было разбавлять и варить, но ни о какой варке не было и речи. Пленные добавляли снег, но потом выпало несколько дней бесснежных, снег оставался только возле проволочного ограждения, но к нему запрещалось подходить ближе, чем на десять метров. Где эта десятиметровая линия начиналась и кончалась, никто не мог сказать. Концентрат вообще без жидкости есть было невозможно. Пленные по ночам пытались добраться до ограды, охрана стреляла без предупреждения. Каждый день люди погибали.

Ужасы, о которых рассказывали эти люди, были частью гигантской трагедии. В первый год войны в плен попали четыре миллиона солдат, и около трех миллионов умерли в тех лагерях.

В конце концов мне и Борису Либману надоело в 107-м полку, мы хотели попасть на фронт. Но каждый раз, когда на плацу выстраивали роту и вызывали тех, кто отправится на передовую, кого-то неизменно оставляли. Не брали тех, кто служил в румынской армии, среди остающихся были два польских еврея, бежавших из Польши в Эстонию, были латыши и эстонцы, а также российские финны – они не владели своим языком, но фамилии у них были финские. Всех этих людей, а также нас, двух евреев, на фронт не пускали.

Наконец, нас все же откомандировали в Латышскую дивизию. Мы покидали 107-й резервный полк, и ротный командир Русанов, русский с Поволжья, вечный студент из Ленинграда, веселый человек, заглянув в наши красноармейские книжки, присвистнул: «Вот ерунда! Вы оба – лучшие командиры отделения! И из-за какой-то чепухи, из-за того, что вас угораздило где-то не там родиться, вам не дают сержантского звания! Этого я не могу допустить!». И вписал каждому из нас в книжку: сержант.

Так мы с честно заслуженными фальшивыми документами попали в латышское подразделение – я в восьмую, мой друг – в другую роту. Мне, правда, не повезло. Тамошний офицер оказался последней дрянью. Он ухитрялся грабить своих солдат, хотя, казалось бы, что у них можно отнять! Пользовался отдаленностью нашей роты от начальства. Годы спустя меня включили в комиссию, посланную проверить жалобы на него. Мы провели всестороннюю проверку, и его с позором отстранили от должности. Этот человек посмотрел на меня и прошипел сквозь зубы: «Жидовская месть!».

К моменту нашего появления в латышском полку был назначен новый командир, Ганс Шпонберг. Я даже не знаю, кто там был до него. Оказалось, Шпонберг – немец. Рабочий из Риги, Kleindeutscher, то есть мелкий немец, недонемец. Крестьян, людей рабочих профессий балтийские немцы как бы не признавали своими, «балтийцами» вплоть до 1905 года. Шпонберг родился в 1896 году, так что был старше меня на 24 года, уже седоголовый. Когда в Первую мировую войну все его друзья подались в стрелковые батальоны, пошел и он и позднее стал красным стрелком. С 1937 года томился в советских лагерях, после нападения гитлеровцев переведен в активный запас и вот назначен командиром полка. Россия – страна, в которой подобные чудеса почти норма.

Вообще этот запасной полк заслуживал бы отдельного исследования. Сюда попали многие латыши из Латвии и очень много старых стрелков, участников гражданской войны. Они нам казались старыми, но иные даже учились на курсах младшего командного состава. Я помню двух таких. Они рассказывали о кавалерии царских времен, о том, как раньше проходило обучение. Были еще латыши – колонисты, жившие в России с семидесятых-восьмидесятых годов XIX века, были те, кто остался в Советской России после 1919 года, некоторые более поздние эмигранты, уцелевшие во время репрессий 1937 года. Будучи командиром взвода, я изучал личные дела вновь прибывших. Мое внимание привлек, например, некий Балиньш. Член партии с 1918 года, исключен в 1937 году «за пропаганду Бухаринских взглядов», восстановлен в партии в 1940 году. Я с ним подробно беседовал. Он очень удивлялся тому, что я так пристально интересуюсь биографиями солдат. Человек оказался заядлым коммунистом. Ввиду почтенного возраста ему поручили обязанности как бы ротного почтальона. Позднее в Риге Балиньш написал воспоминания, и один коллега с нашей кафедры, читавший их, мне сказал: «Он там о вас отзывается как о хорошем офицере».

В Латышском полку были широко представлены и другие национальности. Появлялось все больше русских из России, латгальских поляков. Где-то году в 1943-м поляков и всех, кто знал польский язык, вдруг отозвали из полка, отослали куда-то. Вскоре мы узнали, что они попали в новую польскую дивизию, потом армию. Создать ее решили после того, как Первая польская дивизия через Иран проследовала в Италию, где сражалась позже у Monte Kassino [91] Битва под Монте-Кассино – длившееся почти полгода сражение, в результате которого союзные войска прорвали линию немецких укреплений, известную как «линия Густава», и овладели Римом. . О Польше рассказывали – только ее оккупируют, скажем, в 1795-м или каком другом году, – тут же образуется польское подполье и польское войско заграницей. Такая традиция.

Позднее в полку прибавилось и евреев – из России мало, а вот из Латвии все больше. Они просто кожей чувствовали, что Сталин, каков он ни на есть, все же лучше Гитлера, поэтому уходили в восточном направлении. Были и евреи из довоенных сионистских военизированных организаций, они-то и оказались лучшими офицерами. Мне кажется, среди них был и Пастернак, считавшийся первым из ротных, а потом и батальонных командиров. Когда решали, какому подразделению доверить честь первым вступить на землю Латвии, командир корпуса Бранткалнс сказал: «Конечно же, батальону Пастернака!».

Так что состав полка был пестрым. Если держать глаза и уши открытыми, можно было услышать рассказы о самых невероятных биографиях. Например, был такой Линде. Его отец был начальником железнодорожной связи в красном Китае. И Линде, и его отца в России арестовали. Он показывал нам длинный шрам на голове – получил ранение, когда в кабинете следователя бросил наземь чернильницу. Позднее он оказался на фронте, и там был такой случай. В чистом поле стоял брошенный танк, все танкисты убиты. Ночью, когда немцы пошли в атаку, Линде забрался в танк и неожиданно обстрелял нападавших. Никто этого не ждал. Немцы считали этот танк мертвым, списанным. Линде получил за этот бой орден Ленина. Представляли на Героя Советского Союза, но из-за особенностей биографии золотой звезды ему не полагалось. Надо сказать, он позволял себе открыто говорить о 1937 годе.