Гунта Страутмане - XX век: прожитое и пережитое. История жизни историка, профессора Петра Крупникова, рассказанная им самим

Наш полк заметно выделялся среди других. Например, у нас было лучшее хозяйство в Московском военном округе, со своим огородом и садом.

Однажды совершенно неожиданно меня вызвали командир полка Шпонберг и комиссар Мейя. Комиссар сказал: «Лейтенант Крупников, вы ведь историк?» – «Так точно. В университет поступить до войны не успел, но – да, историк». – «Скажите, кого в британской колониальной армии предпочтительно назначали командирами национальных подразделений?» – «Ирландцев или шотландцев, англичане тут не годились, считалось, что они по-настоящему не понимают, как нужно обходиться с представителями малых народов». Шпонберг воскликнул: «Мы не ошиблись! Он поддержал мое решение на все сто!».

«Короче, лейтенант, слушайте. В полк из-за чьей-то ошибки присылают пятьдесят узбеков и казахов. Мы хотели их распределить по всем ротам, но потом решили взять на вооружение английский опыт. Командиром над ними не поставим русского, он их не поймет, латыш тоже не годится, латыши у нас тут и без того доминируют. Поставим вас. Сдавайте свой взвод и встречайте пополнение».

Привезли узбеков и казахов, я их построил по ранжиру, разделил на две команды, с каждым немного поговорил. Помощниками командира назначил сержанта Мосашейкова, студента-филолога из Ташкентского университета, – правда, не скажу, чтобы он мне понравился, – и казаха Дениваева, этот успел три года прослужить в кавалерии и отличался безупречной кавалерийской, солдатской выправкой.

На другой день оба, Мосашейков и Дениваев, пришли ко мне. «Товарищ лейтенант, вы нас построили и разделили по росту. А мы просим переделить – на узбеков и казахов. Потому что…» И оба начали смеяться. Дениваев сказал: «Понимаете, не люблю я узбеков…» А Мосашейков: «Мне казахи, можно сказать, безразличны, а все-таки лучше уж как-нибудь без них».

Что ж. Их желание мне показалось по-своему справедливым. Я разделил их по национальностям. Языки у них различные, например, спать – джат и ят, бегом – жилдам и рилдам. В этом духе. Мы разучили с узбеками узбекскую, с казахами казахскую песню, дело пошло на лад.

Через три или четыре дня я пошел проверить, как проходит санитарный осмотр. Офицер должен был проводить такую проверку дважды в неделю. У одного молодого казаха вижу – синяки по всему телу. Я отозвал его в сторону, спрашиваю: «Что это за синяки?» – «Я ночью упал с нар». Ну ладно. Через неделю он снова в синяках, снизу – старые, сверху совсем свежие. Ясно, что его избивают.

Вызвал Дениваева, тот принимает безупречную стойку, отдает честь. Спрашиваю, почему его солдат избит. Дениваев молчит. Спрашиваю еще раз. Он, опять же вытянувшись и глядя мне прямо в глаза, говорит: «Товарищ лейтенант, это не ваше дело». У меня глаза на лоб. «Как? Я командир взвода, это как раз мое дело!» – «Нет! Он ворует! Казахи не воры. По крайней мере, казах у казаха не крадет. А он крадет. И больше он красть не будет».

Я решил не вмешиваться – понял, что тут задеты древние родовые законы. И они правы – солдат почти ничего не имеет, и из этого немногого красть… Я сказал: «Хорошо, разбирайтесь с ним сами, но дальше это не может продолжаться». То есть я не вовсе отступил, сохранил позицию, но фактически я их понимал. Пожал Дениваеву руку и сказал: «Значит, договорились, вы с ним повнимательней!» – «Товарищ лейтенант, с ним все будет в полном ажуре!»

Через неделю – новых синяков нет, старые заживают. Спросил Дениваева – как, солдат ваши университеты прошел? «Прошел, прошел!»

Еще был в моем взводе придурковатый тип, настоящее несчастье. Совсем тупой. Он даже мочился на линии. Перед казармой есть эта невидимая черта, там нельзя выбросить окурок и т. д. – не знаю, может быть, тут пережиток какого-нибудь средневекового обычая. Наш ротный кричал на этого солдата, при этом коверкая русские слова – ему казалось, что ломаный язык русский солдат лучше поймет. Но нет – тот смотрит пустыми глазами, ничего не понимает. Тупой. Его нельзя брать на учения, он сидит в казарме, поручают ему только самые примитивные дела: вот здесь копай, вот здесь остановись. Так и так проку от него мало.

Но вот его включили в маршевую роту, то есть посылают на фронт, и я его сопровождаю. В одном месте, километрах в четырехстах от Москвы, стоит противотанковый еж, сложенный из рельсов. От самых мощных танков такой не защитит, но в других случаях может быть полезен. Иду с нашим неотесанным солдатом, и он вдруг говорит: «Железо. Куда его потом девать? Придется плавить, варить». Я вздрогнул. «Вы что же, понимаете по-русски?» – «Ну, если кончаешь русскую школу, надо понимать». Так он, изображая из себя Швейка [92] Швейк – сатирический персонаж романа чешского писателя Ярослава Гашека «Похождения бравого солдата Швейка во время мировой войны», комиссованный из армии по «слабоумию». , всех обвел вокруг пальца.

Еще случай. Иду со своими казахами и узбеками первый раз на стрельбище. Офицер, дающий солдатам последние инструкции перед стрельбой, не должен на них кричать, не должен терять самообладание. Я объяснял, как надо целиться, чтобы пуля попала в лицо. Текст наставления знаю наизусть. Все сказал, следует вопрос: «Товарищ командир, куда стрелять?» Начинаю объяснять все сначала. И слышу снова: «Командир, куда стрелять?» Смеются они надо мной, что ли? Оказалось, солдаты хотели знать, в какой глаз целиться, они охотники, у них в стрельбе другой уровень точности.

Такое вот было в моей жизни казахско-узбекское приключение. Признаюсь: казахи мне были как-то ближе, симпатичнее узбеков. Вообще же я соприкоснулся с миром, которого не знал ни до, ни после этого, и это многое мне дало.

В 1944 году у меня было еще одно приключение. Уже не помню, за что, но меня наградили – дали путевку в дом отдыха Латышской дивизии под Москвой. И назначили руководителем группы из шести солдат, получивших такие же путевки. Стоим на станции. Поезда останавливаются на минуту, но двери вагонов не открывают. Уже вечереет. Я сказал: «Парни, согласны вы ехать на подножке, упершись локтями в дверные поручни? Но учтите – если кто-то свалится, я пойду под трибунал!». Так мы добрались до Москвы. Только потом я осознал, насколько же был легкомысленным. Но в чрезвычайных обстоятельствах приходилось и действовать чрезвычайно.

В доме отдыха порядок был такой: ты мог позавтракать, уехать в Москву и, вернувшись поздно вечером, получить свой обед и ужин: твоя пайка ждала тебя в целости и сохранности.

В Москве я пережил неповторимые дни. Во-первых, помог воссоединиться братьям Либманам. Один из них был тяжело ранен под Москвой и потом, хотя ни в чем не провинился, оказался в стройбате. Его брат, тоже получивший серьезное ранение, восстанавливал силы у родителей приятеля где-то на Урале. О судьбе и местонахождении друг друга они ничего не знали. Я поддерживал связь с тем из братьев, который в это время был на Урале, второго же считал погибшим. Но к нам в полк в гости приехал один мой товарищ, москвич, и между прочим сказал: «Привет тебе от Миши Либмана, он теперь учится в Москве». Я записал адрес и через полковой телеграф связался с обоими братьями.