Гунта Страутмане - XX век: прожитое и пережитое. История жизни историка, профессора Петра Крупникова, рассказанная им самим

Нас, при Улманисе участников левого подполья, советская действительность поставила в идиотское положение.

Совершенно неожиданно сложилась в первый советский год судьба моего старшего брата Григория. Летом ему предложили составить альманах «Общественная Латвия», в котором представить русскому читателю латышскую литературу. Он взялся за дело, но уже в августе его отстранили от обязанностей редактора, оставив, правда, в редакционной коллегии; редактором вместо него назначили левого писателя Яниса Ниедре. Ниедре чувствовал себя крайне неловко перед моим братом, хотя никакой его вины там не было. Уже после войны он говорил мне, что надеялся публично принести Григорию извинения… Но брата уже не было в живых.

Содержание альманаха преобразилось «с точностью до наоборот» – теперь это был альманах советской литературы для латышских читателей, с выдержками из трудов Ленина и так далее. К следующему выпуску альманаха мой брат уже не был и в редколлегии. Ему разрешили редактировать небольшой сатирический журнал на русском языке «Рижский крокодил» [71] Журнал горкома КПЛ «Рижский крокодил» выходил дважды в месяц тиражом 10 000 экземпляров с июля 1940 по июнь 1941 года. ; критиковать там разрешалось французское правительство в эмиграции, но только не Гитлера, и все в таком духе. Григорий занялся работой без особого энтузиазма.

В августе 1940 года, до того, как его сняли с должности редактора, Григорий в частных разговорах со своими левонастроенными друзьями высказался критично о включении Латвии в СССР: мол, что-то оно и дало, может быть, в смысле социальной справедливости, но для латышской культуры и народа как такового это шаг назад. За ним числились и другие подобные высказывания. Брата фактически исключили из партии, – не зарегистрировали его переход из подпольной Латвийской коммунистической партии в ВКП(б) [72] После оккупации Коммунистическая партия Латвии (КПЛ) была включена в состав Всесоюзной коммунистической партии большевиков (ВКП(б)). .

Он вдруг почувствовал себя изгоем. Как я теперь вижу, Григорий не понял, что среди тогдашних деятелей, калнберзиньшей и тому подобных он со своим европейским опытом и культурой, с французским, немецким, итальянским, английским языками был чужеродным телом, от которого следовало как можно скорее избавиться.

Когда началась война, Григорий сразу же пошел добровольцем на фронт вместе с поэтом Андреем Балодисом, Жанисом Гривой и другими. Они отступали через Эстонию, и 16 сентября 1941 года в Петергофе, на пороге своего родного города, Петербурга- Ленинграда, мой брат погиб.

Я узнал об этом лишь год спустя от его вдовы. Так я остался совершенно один, из родственников у меня была теперь только она, Мира. Мы дружили с ней до самой ее смерти, хотя невестка и осуждала меня за «отступничество» – она-то оставалось верна коммунистическим идеям. Правда, не до конца: однажды, было это уже перед началом перестройки, она мне позвонила и странным голосом сказала: «Петя, ты не мог бы ко мне прийти?». Я пошел. На столе стояла бутылка вина, два бокала, она их наполнила и торжественно принесла мне извинения за то, что когда-то критиковала мои взгляды: «Ты был прав, а я оказалась всего лишь глупой старой бабой».

В 1940 году на углу улиц Бривибас и Лапчплеша открылся новый книжный магазин, я начал там работать. Мне не нравилось, что мы продаем почти единственно советскую литературу, и я предложил устроить отдел букинистики. Скупил несколько частных библиотек и даже одну, выдававшую в свое время на дом книги на русском, латышском и немецком языках. Мне было двадцать лет, новые порядки еще не установились окончательно, никто не знал толком, что разрешено, а что нет. Работать было интересно. Деньги на покупку книг мне выдавал директор, я его сумел убедить. Сначала директором назначили латышского рабочего, но уже очень скоро он признался – «Это не для меня!». На его место пришла женщина, также предоставившая мне полную волю.

Настоящий перелом в моих политических взглядах произошел уже в первый советский год, и вызван он был многими обстоятельствами.

По субботам я брал домой книги на просмотр. Среди них был и сборник документов и решений всех партийных съездов вплоть до 1939 года. Там можно было увидеть состав руководящих органов компартии, избранных на очередном съезде. Я прекрасно помнил публикации о судебных процессах 1937–1938 гг., на которых были осуждены Зиновьев, Каменев, Рыков, Бухарин и другие. И теперь читал: на XIII съезде ВКП(б) в состав ЦК избраны Троцкий, Зиновьев, Каменев, Рыков, Бухарин. Черт побери! Если все они предатели, то ведь у них была возможность тогда уже разделаться со всей партией. Открываю документы следующего съезда – те же персонажи. Ленин умер, Дзержинский умер, Сталин жив, а все остальные члены ЦК – преступники? Что за сказки!

Приехал мой родственник из Ленинграда и привез отчет о XIV партийном съезде [73] XIV съезд ВКП(б) состоялся в Москве в декабре 1925 года. . Я начал читать его, как роман. И вижу, Петровский (в честь которого, между прочим, назван город Днепропетровск) вдруг говорит: мне вся эта история с Зиновьевым и Каменевым напоминает то, что полутора годами раньше происходило с Троцким.

Мое доверие к официальной истории партии было подорвано.

И тут меня ждал главный и потрясающий удар – депортация. Если кто-нибудь сказал бы летом 1940 года местным коммунистам, что власть, приход которой мы в целом считали позитивным событием, депортирует в Сибирь малолетних детей, целые семьи, стариков, я бы плюнул ему в глаза. Но было именно так.

14 июня 1941 года стало черной датой для левых, к которым принадлежал и я. Очень хорошо помню, в каком отчаянии после той ночи были мы, группа бывших подпольщиков. Сидели рядом с музеем на Эспланаде и боялись посмотреть в глаза друг другу. Мы ведь защищали эту систему, поддержали нововведения. Что теперь сказать людям? В ссылку и лагеря отправились многие знакомые, социал-демократы, боровшиеся в свое время плечом к плечу с коммунистами. С семьями, с малыми детьми… Многие из депортированных были мне знакомы по «Универсалу», например, владелец дома Зелиг Кан с женой. Ему в то время было около семидесяти. Недавно я просматривал списки сосланных – Кан умер сразу после высылки. В то же время Берклавс был уверен, что мы таким образом в один прием вырвали контрреволюцию с корнем.

Мне и, думаю, многим таким же, как я, больше всего хотелось теперь дистанцироваться от власти, действия которой вызвали отвращение. Однако война, начавшаяся 22 июня, спутала все карты. Сегодня я не могу даже представить себе, что бы мы сделали, как поступили бы дальше, если бы не война.