Гунта Страутмане - XX век: прожитое и пережитое. История жизни историка, профессора Петра Крупникова, рассказанная им самим

Одно время партийным секретарем был Райнис Скуянс. Его мать, латгалка, назвала сына именем великого поэта. В то время появилась очередная идея – мы поднимем сельское хозяйство (притом, как всегда – сразу, одним махом), если укрепим колхозы молодыми учеными – доцентами, кандидатами наук.

Я был членом партбюро. Оказался у телефона, когда прозвучал звонок из ЦК: завтра до десяти утра представить список – нужны десять кандидатов наук и доцентов, имеющих стаж работы в сельском хозяйстве, которые могут возглавить колхозы. Признаться, я попросту испугался, так как понял, что сейчас начнется. Будут вызывать всех подряд, вызванные постараются выкрутиться, их станут уговаривать…

Говорю Скуянсу: «Райнис, только что звонили из ЦК. Что будем делать?». А он в ответ с лучезарной латгальской улыбкой: «Да ничего». Я продолжал кипятиться: «Это же ЦК! Список нужно доставить до десяти утра. Это же не шутки!» – «Ну, если надо, позвонят еще раз». – «Слушай, это был приказ!» – «Они приказали, они пусть приходят и договариваются».

Оттуда второй раз не позвонили и по сегодня. Я Райниса считал, грешным делом, несколько простоватым сельским парнем, а оказалось, что он в десять раз умнее меня.

Был еще у нас генерал Петр Бауман, сын латышского революционера, родившийся в Одессе. Всю жизнь служил в Чека, потом в Красной Армии, женился на молодой девушке Мирдзе, ставшей потом профессором Мирдзой Баумане, хорошей подругой моей жены.

Со мной он был, с одной стороны, в отношениях почти враждебных, поскольку для него партийность и партийные идеалы были превыше всего, и на партсобрании он мог меня оборвать, если мои соображения казались ему чересчур либеральными. В то же время в чем-то Бауман мне был ближе, чем любой другой в академии: он был одессит, по характеру этакий одесский сорви-голова. Он вкусил той неповторимой смеси юмора и бесшабашности, что составляет воздух Одессы. И в этом у него, конечно, не было соперников.

Однажды жена послала меня на рынок Матиса за покупками. Иду и вижу Баумана – он получил от жены точно такое же поручение. Мы решили немного прогуляться, поговорить. И вдруг Бауману пришло в голову спросить: «Вы знаете, что я сидел?».

Я из телефона-автомата позвонил жене и сказал: пусть пока не ждет меня с покупками, у меня важный разговор с Бауманом. Женя все поняла с полуслова.

До 1937 года Бауман был начальником пограничной заставы, охранявшей огромный и ответственный участок границы. В роковом 1937 году его вызвали на совещание командиров погранслужбы. Кровавый палач Ежов, руководивший совещанием, сказал с трибуны: «Я привез вам три наказа товарища Сталина: первый – боритесь с врагами народа, второй – боритесь с врагами народа и третий – боритесь с врагами народа. Теперь можете разойтись». На обратном пути с совещания Баумана арестовали. «Очень скоро я готов был сознаться в чем угодно, если бы только было в чем сознаваться». Я спросил Баумана: «Почему?» – «Камерный синдром», – отвечал он.

В тюрьмах, построенных еще при царе и отвечавших нормам того времени, при Сталине ввели совсем другие нормы: в камеру, рассчитанную на 20 человек, умудрялись втиснуть 140 арестованных. При входе в перенаселенную камеру человек чувствовал, что сможет выдержать здесь от силы два-три, много если четыре дня. Невозможно пошевелиться, не задев при этом кого-нибудь. Чтобы повернуться на другой бок, всем, лежащим на нарах, нужно сделать это разом. Воздуха нет. Проходит неделя, вторая, тебя не вызывают. Ты ждешь. Обрастаешь бородой и слоем грязи. В баню не ведут. Арестованный понимает, что наказание ждет его так или иначе, сидеть наверняка придется, – так может быть, если признаться в какой- нибудь мелочи, дадут лет пять лагерей, там хотя бы дышать будет можно, работать. Только не оставаться здесь.

И заключенный начинает лихорадочно соображать, как быстрее попасть в лагерь. Прикидывать, что он все-таки мог бы сделать. Один выдумает себе преступление на пять лет, другой – на десять. Но, конечно, в итоге «намечтавший» себе вину, тянущую на пять лет, приговаривался к расстрелу, а тот, что согласен был на десять, получал всего пять.

В конце концов Баумана освободили так же неожиданно, как арестовали.

Мир, подробно обрисованный в тот раз Бауманом, был поистине ужасен. Реалии 1937 года просто невозможно себе вообразить. Это был один из самых жутких рассказов, слышанных мною в жизни.

Позднее выяснилось, что в такой же ситуации побывал и один мой знакомый времен Латышской дивизии – Рудзитис, старый большевик. Во время войны нам случилось как-то вместе пробираться лесным массивом, по пути мы разговорились, и я узнал, что мой спутник до 1937 года служил в Чека, занимал высокий пост в прокуратуре.

Однажды, уже после XX съезда КПСС мы встретились в Риге, и я заехал к нему домой. Говорили о том о сем, и я затронул тему сталинского террора. Оказалось, и Рудзитис, так же как Бауман, в 1937 году попал в камеру, где вместо десяти содержались сто заключенных. Но он этим гордился! «Я был крепкий орешек, я это выдержал!» Беседа продолжалась, и мой визави вдруг потянул носом и заявил: «От тебя плохо пахнет». – «Почему? Я недавно был в бане, да и сегодня умылся как следует». – «От тебя воняет говенным либерализмом!» – «Хм, насчет либерализма вы, может быть, и правы. Но почему это либерал должен быть говенным?» Рудзитис не унимался. «Ты же историк, так? А до тебя, вижу, не доходит. Ты знаешь, сколько солдат погибло в Первую мировую?» – «Около 10 миллионов». – «А сколько человек после войны скосила испанка?» – «Эпидемия гриппа? Еще больше, 20 миллионов». – «Вот. А теперь представь себе на миг: весной 1914 года мы в Европе расстреляли каких-нибудь 150–200 тысяч – всех этих королей, кайзеров, министров, заводчиков, генералов, газетчиков, всех, кто толкал Европу к войне. И вообрази, что таким простым способом мы предотвратили Первую мировую войну. Сколько жизней мы бы сэкономили? Об этом ты подумал? Ведь выходит, что, перестреляв всю эту сволочь, мы бы совершили самую гуманную работу на свете! Мы этого не сделали своевременно, но, по крайней мере, пытались сделать после войны». Он говорил о красном терроре в России, который целиком и полностью оправдывал. Таких он был убеждений.

Итак, после смерти Сталина комиссар госбезопасности Берия был осужден и расстрелян, Чека унижена, в обкомы и горкомы теперь было не обязательно избирать начальника соответствующего управления КГБ, и место диктатуры органов безопасности, действовавшей при Сталине, заняла диктатура партии. Можно сказать, что в сравнении с предыдущими годами при Хрущеве произвола стало все-таки меньше.

Началась оттепель. В средней школе мы проходили, что такое оттепель. Это не равномерное прибавление тепла и света, а волнообразное движение: то снег и лед начнут таять, то опять приморозит, поскольку таяние высвобождает холод. Новые волны тепла и новые заморозки.