Александр Николаев - Так это было

В эту минуту я жалел, что пришел сюда и принес с собою горе. Я не в силах был здесь на ступеньках сказать ей правду. Мне хотелось рассказать ей много другого, чтобы как-то подготовить её. Я так и сделал. Не сказав ни слова, я прошел в дом…

…— О чем ты задумался, Володя? — донесся до моего слуха знакомый мягкий голос.

Я вздрогнул слегка и оторвался со вздохом от нахлынувших воспоминаний. Передо мной стояла уже успевшая принарядиться Таня. На ней была белая украинская рубашка с вышитыми узорами у шеи и в конце рукавов, заправленная в длинную юбку темно-вишневого цвета. Такого же цвета шнурок служил застежкой. Концы его скрывались под блестевшим монисто. Я восторженно смотрел на неё, заметив в мочках ушей серьги с голубенькими, как её глаза, камешками и мне показалось в эту минуту, что я её уже где-то видел в таком наряде. Тотчас мне вспомнилось болото, окаймленное лесом и все вместе залитое лунным светом. Я спросил её:

— Ты читала «Майскую ночь»?

— Нет, — ответила она, улыбаясь. — Я не читала «Майской ночи»… Я боюсь читать Гоголя… Один раз прочитала «Вий», так не уснула до утра…

Зачарованный присутствием Тани, я начал ей пересказывать одно из лучших творений писателя. Напрягая воображение, я старался проникнуть в мир той повести, сдабривая её смысл виденным там на болоте в первую ночь после побега. Я видел снова хоровод девушек и бедную панночку, загубленную злой мачехой; я видел дом тот и пруд. Мне чудилось, как тогда, что вот сейчас появится Левко с бандурой и запоет «Ой мий мисяцю, мий мисяченьку…»

И действительно, во дворе послышался хруст шагов по снегу… Шаги в сенях… Скрип отворяемой двери… И сразу исчезли куда-то и пруд, залитый лунным светом, и панночка «с блестящими очами», и Левко с бандурой… Осталась только одна из хороводниц, радушно встречавшая теперь гостей.

А в комнату входили Тарасов с Женей (после того вечера она переселилась в другой дом) и наш общий знакомый «щирый украинец» Петя Коломиец со смуглой девушкой. На столе между тарелок со всякой снедью появилась бутылка белого французского вина и маленькая бутылочка коньяку того же происхождения. Коломиец извлек из кармана шинели фляжку со шнапсом. Он прибыл из Кличевского района, где находились теперь оба батальона, и начал было рассказывать о боях с партизанами.

— Не трещи, — остановил его Саша. — Кого убивают там?.. Ты подумал?..

Коломиец насупился и умолк.

— Не надо про войну, — взмолилась Женя. — Выпьем вот лучше… Новый год встречать будем.

Я откупорил бутылки. Саше и Коломийцу налил коньяку, себе и дамам — белого вина. Мы подняли стаканы.

— С Новым годом, Женя!

— Чтоб ни немцев, ни партизан, ни Сталина!

— Чтобы все вернулись до дому!

Я был согласен со всеми пожеланиями, хотя самому мне хотелось, чтобы будущее, близкое и далекое, было продолжением настоящего. Я уже устал от войны, — может быть потому, что постоянным сражением была вся моя недолгая жизнь. Мне казалось в эту праздничную ночь, что вот эта аккуратно прибранная комната вместе с милой, доброй Таней и были тем заветным огоньком, что светил мне и манил меня издалека, что к нему я настойчиво и пробирался через все преграды.

Мы едем на курсы пропагандистов в Смоленск. С пьяницей Карловым нас шестеро. Карпухин, Тихонов и Абрамцев — из Осинторфа. Судя по их рассказам, там были сформированы первые русские батальоны при участии полковников (из эмигрантов) Санина и Сахарова. На первых порах добровольцы сохраняли красноармейскую форму. Отличительными знаками служили какие-то повязки или нашивки. Последнее обстоятельство привело к ряду инцидентов в стычках с партизанами. Лесные хлопцы принимали добровольцев за десантников, присланных с той стороны, а сами добровольцы неохотно воевали против своих людей. Такое положение привело к развалу воинской дисциплины и к потере боеспособности сформированных частей.

Но к такому заключению я прихожу на основе рассказов осинторфцев. Как было на самом деле — мне трудно судить.

Вчера мы добрались только до Жлобина. Поезд несколько раз останавливался между станциями. В одном месте заменяли рельсы, подорванные ночью партизанами. Пассажирские поезда здесь ходят только днем. Чтобы двигаться дальше, нужно ждать следующего утра. На ночлег отыскали дом на окраине. В городе нет света. Электростанцию не то взорвали партизаны, не то разрушили при бомбежке.

Тихонов и Абрамцев достали где-то самогонки и Карлов налычился до бесчувствия. Пьяный, он приставал к хозяйке (Муж у неё, наверное, в армии). Женщине удалось высвободиться и убежать к соседям. Тогда Карлов начал укорять своих собутыльников в отсутствии уважения к офицеру и просил их привести хозяйку.

— Это са-а-ма-я прекра-сная женщина! — бормотал он заплетающимся языком.

Чтобы как-то его утихомирить, я предложил ему свой стакан самогону. Он выпил и вскоре свалился на пол. Абрамцев и Тихонов перенесли его на хозяйскую кровать.

Утром, когда мы поднимались в вагон, я заметил, что брюки Карлова с леями (в Красной армии он служил, кажется, в кавалерийской части, в корпусе Белова) мокрые и воняет от него, как из плохой уборной.

В вагоне один из подхалимов налил ему из фляги стаканчик самогону. Выпив, Карлов повеселел и начал философствовать.

— Как бы то ни было, — произнес он с пафосом, подняв палец правой руки, — мы войдем в историю!

— Мы уже влипли… в историю, — ответил ему Тарасов.

Карлов только посмотрел на него строго, но промолчал. Странно, он боится Тарасова. Он вообще боится физически сильных людей. Рассказывали — в лагере его здорово избили за украденную у соседа по нарам пайку хлеба.

Проезжая мимо сожженного села, Саша заметил, взглянув на Карлова:

— Как под Рудобелкой…

— Ты брось, Тарасов, — огрызнулся тот хмуро. — Там неправильно был передан приказ: «Оставить село» вместо — «Отойти»… Понял?

Оказывается, летом, во время операции в районе Рудобелки взвод Карлова занял одну деревушку. Но партизаны решили выбить их оттуда. Поднялась стрельба. Тогда Карлов приказал поджечь дома и присоединиться к батальону. Сам он удрал первым.

— В Красной армии при оставлении населенных пунктов их по возможности уничтожали, — оправдывался Карлов.

— И глупо делали, — осмелился я выразить свою точку зрения по этому вопросу. — Тоже мне, герои!.. Спалить деревню — дело не хитрое!

— Не такие деревушки! — вспылил Тарасов, не обратив внимания на сказанное мною. — А если и было — так там оставляли города и села чужим!.. Немцам!..

— По-твоему, партизаны — свои?.. Ты осторожней, Тарасов! — пригрозил ему Абрамцев.

Перепугавшийся было Тихонов теперь тоже взъерошился и стал защищать своего начальника.