Александр Николаев - Так это было

В таком же духе переиначили и популярную до войны песенку «Синенький скромный платочек…» Теперь её пели:

И все-таки женщины радушно, приветливо встречали русских добровольцев.

К концу осени сорок второго года в полку создали духовой оркестр. По праздничным дням части полка направлялись в городской кинотеатр с оркестром в голове колонны. Играли старинные марши российской армии. Из домов выходили жители посмотреть на проходившее войско. Женщины восторженно махали руками, приветствуя проходившие колонны добровольцев.

На первых порах меня удивляло: как быстро осыпалась вся шелуха, наслоенная десятилетиями советской пропаганды в школе и всюду: фильмами, литературой, песнями?.. Как много говорилось о патриотизме, о защите Родины, о долге советского человека!.. Но вот началась война… Большая часть территории занята вражескими войсками. Они устраивают облавы, угоняют людей в рабство… Никакой заботы о населении оккупированной зоны не проявляют.

В окнах городской больницы, расположенной на главной улице, даже в зимнюю стужу недостает многих стекол. Дыры заткнуты каким-то тряпьем. Плохо дело обстоит с топливом и питанием. Отсутствуют медикаменты самой первой необходимости. На огромной территории, где могли бы разместиться несколько Германий, нет правительства, а кем-то втихомолку обещанная Освободительная армия, почти не существует… Есть несколько батальонов с неизвестным будущим и есть надежда… Пока. Пройдет некоторое время — исчезнет и она…

А пока надежда еще теплится… Хотя большевики, чтобы спасти диктатуру и самих себя, уже самой тактикой перегоняют немцев. По имеющимся сведениям, на поредевшие ряды белорусских партизан, как из рога изобилия, посыпались из Москвы награды. Создаются даже просто «автономные» отряды без комиссаров и коммунистов. Командиры в них обещают партизанам все блага и, конечно, роспуск колхозов. Позднее, после Курской битвы, когда положение на фронтах советских армий значительно улучшится, такие отряды будут называть уже «дикими», а еще позднее засланные агенты НКВД, перестреляют в затылок командиров «диких» отрядов, а партизан распределят по другим соединениям и многие из них закончат свой земной путь в составе штрафных батальонов или за проволокой ГУЛага.

И все-таки, несмотря на гибельную политику немцев и заманчивые обещания Кремля, крестьяне, например, предпочитали иметь дело с колонизаторами, чем со своими «товарищами».

Той осенью мне пришлось побывать в селе Брожа, где стоял немецкий гарнизон. Причем, начальник гарнизона в первый же день по прибытии отдал распоряжение, согласно которому крестьяне должны были при встрече с ним и другими большими и малыми чинами воинской части снимать головные уборы и таким образом приветствовать своих господ.

Село находилось километрах в двадцати от города, в стороне от Варшавки. Мы прибыли туда в воскресенье пополудни. Стояла теплая погода. Ярко светило солнце. В селе справляли свадьбу. Около одного дома на улице толпилась празднично одетая молодежь. Играла гармонь. Парни и девушки, одетые в расшитые узорами белые кофты или в полотняные платья, танцевали.

Вечером за чаркой сливовой настойки я разговорился с одним пожилым белорусом.

— Кланяетесь значит немцам? — спросил я. — Снимаете шапки?

— Та, какая разница, братка?.. Нешто лепей кланяться товарищам?

— Немец — он глупый! — продолжал мой собеседник. — Снял ему шапку и рад он, как дитя малое… Слыхал, как тут говорят? «Пан, быка зарезали!.. Гут, гут!.. А с коровой хто управляться будет?.. Я, я…» Вот так оно… Снимаем шапку, да зато запасли хлебца на зиму, и картохи и сена… Горелка вот есть… А немец — што он?.. Уже сейчас он мене строгий. А она ж — война, братка!

Позднее мне часто приходилось разговаривать с белорусами. С их слов и из личных наблюдений я пришел к выводу, что немцы в контактах с русским народом меняются в лучшую сторону. То, что они творили в первые дни войны по своей инициативе, теперь, в конце сорок второго года, они делали уже только по приказанию.

Немцы, пришедшие в Россию завоевателями, уходили (не потому, что им набили морду), в большинстве своем, уже другими людьми, с другим сознанием.

…В середине ноября четверых из нашей группы отправили на курсы пропагандистов в Смоленск. Все четверо успешно окончат курсы и останутся в Смоленске редактировать газету «За свободу». Сычев и Емельянов через городских жителей попадут под влияние одного агента пока еще «автономного» отряда. Однажды вечером они уйдут в город с увольнительными записками и не вернутся. Сычев погибнет вскоре, когда часть «автономного» отряда нарвется на немецкую засаду. А Емельянов переживет даже распыление уже «диких» отрядов и соединение «с доблестной Советской армией». Но случайно в руки своего рода мандатной комиссии попадется старый список, где сохранилось примечание с указанием отправной точки до ухода в партизаны… Клубок биографии Емельянова будет постепенно разматываться до того места, где обозначено, что Сычев и Емельянов пришли в отряд из добровольческих формирований… Тщетно Емельянов будет оправдываться и приводить в доказательство свои заслуги в партизанском отряде. Один из чекистов обложит его матом и назовет фашистским холуем. Тогда Емельянов присмиреет и поймет, наконец всю большевистскую диалектику, которую он не смог одолеть ни на курсах, ни в Бобруйске, слушая гневные рассказы бывшего зэка Давыдкина.

Но это будет позднее. А пока что отъезд на курсы наших товарищей обрадовал нас. Теперь мы все с нетерпением ждали весны. Весною все должно было устроиться.

Друг мой!

Я часто вспоминаю о тебе… Иногда мне кажется, что все это было в какие-то далекие времена. И не верится, что с той памятной ночи прошел всего только год… Правда, год на войне — это целая вечность…

С тех пор сколько незнакомых доселе жизней открылось мне с их своеобразной сложностью и неповторимостью!.. Как в калейдоскопе они проходят сейчас передо мной и исчезают: одни — в небытие, другие — в неизвестность… Но и те, которых еще надеюсь я когда-либо встретить, возможно уже мерцают в моей памяти, как свет далекой звезды…

Порой искра сомнения закрадывается в меня, и я спрашиваю: да было ли все это?.. Был ли тот заснеженный склон холма, два куста, облепленные белыми хлопьями, и нас двое в тесном окопчике, наспех вырытом в новогоднюю ночь? Не наваждение ли все это?