Александр Николаев - Так это было

Помню, когда я начал долбить мерзлую землю, ты сказал тихо:

— Не задевай, если можешь, кусты. Пускай держится на них снег. Из-за них нас не видно.

Я послушался твоего совета. Мы осторожно работали: один — киркой, другой — лопатой. К полуночи удалось нам пробиться сквозь мерзлый слой и дело заспорилось, но мы оба так выбились из сил, что согласились пока прекратить работу. Ты запорошил только снегом и наш бруствер, и всю выброшенную землю.

Мы уселись на дно окопа. Он был не очень глубоким, но защищал нас от ветра. Ты достал из мешка два сухаря, упрятанные в жестяную коробку. Мы съели их и так встретили Новый год, пожелав друг другу счастья.

Наверное, чтобы не уснуть, ты говорил без умолку. За те несколько часов я узнал о твоей жизни гораздо больше, чем за все предыдущие дни. Ты рассказывал мне о школе, о любимых книгах, о летних каникулах, о школьном саде, что вы посадили прошлой весною. Я слушал тебя и думал: «Такого, наверное, любят дети».

Как назло, небо тогда прояснилось, и взошедшая луна освещала все вокруг… Ночное светило не входило в наши расчеты. Мы ругали его и жалели, что прекратили работу. А луна точно смеялась над нами и не спешила уходить с горизонта. Казалось, вот сейчас она скроется за холмом, кончится это мучительное сидение, скрючившись, мы начнем работать и согреемся. Но луна как бы застыла на месте.

Темнота наступила неожиданно. Её принесла не замеченная нами, наползавшая с севера туча. Сквозь прогалины в ней еще пробивались слабые полоски света, и мы решили подождать немного. Мы перевели разговор на другую тему. Помню, ты спросил:

— Ты веришь в судьбу?

Сейчас я мог бы тебе ответить сразу. Но тогда мне вспомнились четыре бойца, оставшиеся в живых от целой роты. Мы сменили их поздно вечером, и они отправились в штаб батальона. Чтобы сократить путь и не сбиться в сторону, они продвигались по шпалам железнодорожной колеи, против ветра, и не расслышали шума медленно ползущего поезда с боеприпасами.

В прифронтовой полосе поезд шел без огней. Машинист, вглядываясь в кромешную тьму, ничего не заметил. Лишь по слабым толчкам он определил, что переехал какие-то препятствия…

Я хотел рассказать тебе о судьбе этих четырех бойцов, чудом уцелевших от всей роты и так печально погибших, но ты уже поднялся и доставал лопату, положенную в снег. Я тоже приподнялся. В этот миг луна, уже касаясь вершины холма, снова выглянула из-за тучи… Какие-то теплые брызги коснулись моего лица. Машинально я хотел их смахнуть рукавом шинели и в этот миг до меня донесся звук недалекого выстрела. Я увидел тебя сползающим на дно окопа…

Казалось бы, привыкший ко всем неожиданностям на войне, в первые минуты я не мог поверить, что случилось непоправимое. Я звал санитаров, но голос мой потонул в грохоте разрывов мин по всему склону и в треске шрапнели.

Не знаю, как долго длился обстрел наших позиций, но уже рассветало, когда началась атака немцев. Ожесточенно я бил из пулемета пока не расстрелял оба диска. Немцы залегли за склоном, но вокруг снова начали рваться мины. Я успел только извлечь из твоих карманов содержимое и положить все в твой мешок. С вершины холма, где был установлен наш «Максимка», уже сползали Журавлев и политрук. «Давай!» — крикнул мне последний, махнув рукою в сторону деревни. Я захватил твои вещи и оружие и, уже безразличный ко всему, ползком начал спускаться вниз. Достигнув оврага, я оглянулся. Как раз в этот момент огромный фонтан снега и земли взметнулся над нашим укрытием, и немцы снова поднялись в атаку.

А потом мне довелось побывать в твоих краях…

Случилось так, что остатки нашей части отправили на переформировку как раз в тот город, где ты учился.

В то новогоднее утро, когда мы отошли на новый рубеж, я сдал твои вещи и документы в штаб. Но карточка, которую ты хранил отдельно, осталась у меня. Воспользовавшись адресом, что ты дал мне накануне, я хотел отправить её вместе с письмом и рассказать все, что случилось. Но узнав, что мы едем в ту сторону, я решил поступить иначе.

Когда мы приближались к городу, я попросил у политрука разрешения и сошел с поезда на предыдущей станции.

Я побывал у тебя дома… Я говорил с тою, карточку которой ты хранил у самого сердца… Я видел пожелтевшую от времени фотографию твоего отца, изображенного в серой папахе с офицерскими погонами, и я понял смысл однажды сказанных тобою слов: «Не такими я ожидал встретить немцев…»

Но прежде я расскажу тебе, как отыскал твое жилище.

Я вышел с вокзала и спросил только встречного старика, как пройти до Ольховки. Остальные подробности я знал из твоих слов.

Достигнув трех берез, что растут справа у развилки, я повернул вправо и медленно шел по плохо наезженной дороге. Стоял конец января и снег был глубокий. В лощинах даже придорожные кусты были почти полностью скрыты. Так перед обедом добрался я до изгороди из ивовых прутьев, за которой начинался школьный сад. Стволы деревьев были заботливо укутаны соломой, а у корня — еще и присыпаны дополнительно снегом. Я повернул влево и прошел мимо школьного здания с радиомачтами. Сторожиха, расчищавшая снег, прислонила к стене лопату и с любопытством смотрела на проходившего военного. Поздоровавшись с ней, я хотел спросить твой адрес, но по желтой скворешне уже сам узнал твой дом.

Приблизившись к калитке, я еще раз достал из кармана фотокарточку с обтрепанными краями и посмотрел на молодую женщину, запечатленную на ней. Она была снята в полупрофиль. Голова слегка повернута вправо. Темно-каштановые (наверное) волосы заплетены в длинные косы. Одна из них через левое плечо спускалась вниз по накинутой на плечи светлой шали.

«Кто она ему? — подумалось мне. — Жена?.. Невеста?..» Я открыл калитку и поднялся по ступенькам крыльца. Постучал в дверь. До слуха моего донесся приглушенный говор в доме. Голос умолкал и потом снова начинал произносить неразборчивые фразы. Так бывает, когда читают вслух книгу или произносят молитву. Я постучал настойчивее. Послышались шаги и дверь открылась. На пороге показалась женщина. С тревогой и любопытством на меня смотрели те же глаза, что и на фотографии… Но, Боже мой, как она постарела!.. Из-под платка выбивались пряди седых волос. Густыми паутинками расползлись морщины у глаз, а продольные складки у рта отражали на лице её непроходимую грусть.

— Я от Николая, — вымолвил я, потупившись.

Искра надежды зажглась в её взоре. Она еще больше приблизилась ко мне и наклонилась вперед, вся превратившись в слух. А я стоял, не двигаясь, не в силах ошеломить её страшной вестью. Не дождавшись от меня продолжения начатого, уже предчувствуя что-то недоброе, женщина выкрикнула в отчаяньи:

— Да говорите же!.. Я его мать…