Александр Николаев - Так это было

Опустив руку с бумагой, он вызвал из колонны одного унтер-офицера и передал ему приказ. Тот подал команду. Намеченное отделение сделало два шага вперед. И тут произошло замешательство. Солдаты, понимая, чего от них хотят, впервые слышали команду: «Винтовки к плечу». А приговоренные к смерти ждали. Видно было, как задрожали колени у бывшего комроты. Стоявший рядом с ним врач отыскал его левую руку и сжал её. Человек успокоился. Тем временем Зеленовский объяснил солдатам, как выполняется эта команда. Они подняли винтовки, как надо. Я заметил, что некоторые стволы были направлены немного выше. Там, в боях с партизанами, люди стреляли, конечно… Но там была драка!.. Стреляешь ты, стреляют в тебя.

Здесь же нужно было убивать безоружных людей… своих братьев…

— По изменникам Ро-о-дины! — раздалась команда.

Один солдат из вызванного отделения не выдержал. Он бросил винтовку, упал на землю и зарыдал горько, как ребенок.

Тихий ропот пронесся по колонне.

— Ого-о-нь!!!

— Ого-о-нь!!! — одновременно крикнули Зеленовский и Козаренко.

Последовал нестройный залп. Доктор и фельдфебель упали, как подкошенные. Высокий, немного склонившись в сторону своих товарищей, медленно опустился на колени, потом упал, раскинув руки, как в песне: «Лицом вперед, обнявши землю…»

И еще упал в обморок денщик Карлова. Он стоял позади и, падая, толкнул меня в спину. Мы подняли его и отнесли в сторону.

А полковой врач обследовал трупы казненных. Около своего коллеги он задержался немного дольше. Пульс того еще слабо бился. Врач сделал знак. Тогда Козаренко приблизился и из пистолета в упор выстрелил в голову каждому из троих.

Интересно, знает ли об этом Шубут?.. Или все решили Зеленовский с Янецким? Во всяком случае, такое варварство ничего хорошего нам не принесет. Число побегов не уменьшится.

На днях Берестов рассказывал мне, как один командир батальона (немецкий офицер) выстроил свою часть на опушке леса и предложил военнослужащим самим решить свою судьбу.

— Кто хочет уйти в лес — пусть оставит оружие и уходит.

Около сотни солдат и офицеров приняли предложение командира и больше дезертирства в этом батальоне не было.

Не знаю, правда это или нет, но тот немецкий офицер поступил правильно. А русские офицеры при всяком удобном случае предпочитают применять жестокую расправу.

После казни у всех нас настроение было мрачное. Берестов достал, наверное, у немца-кладовщика спирту и в первый раз напился до бесчувствия.

Горчихин тоже выпил порядочно. Пьяный, он плакал в редакции и кричал: «Довольно крови на Руси!»

Ходят слухи, что полк наш в скором времени переведут куда-то в другое место.

Так-так… Так-так… Ровный перестук колес на стыках рельс как бы отвечает на мои мысли… Все дальше и дальше уносит меня поезд от того, казалось бы, неприметного города, но такого дорогого теперь для меня. Несмотря на всю необычность обстановки, там я узнал по-настоящему — что такое счастье…

Это в литературе представляют борцов за свободу какими-то бестелесными существами, все помыслы и чаяния которых направлены лишь на достижение победы. Мне кажется, в действительности все бывает иначе. Даже в очаге самых грозных событий у каждого где-то в тайниках души сохраняется своя частная жизнь с её радостями и болью…

Вряд ли «Овод» мог быть таким, каким его рисует автор книги. Какая-то теневая сторона была скрыта им от окружающих. Несомненно, он носил маску.

«Боюсь одного я, что в мире ином друг друга уж мы не узнаем…»

Эти слова относятся ко всем людям, в том числе и к Оводу. Каждый уносит с собою в могилу сокровенную тайну.

Но даже если и существуют какие-то сверхчеловеки — я не принадлежу к их числу и не завидую им, может быть потому, что они случайно оказались на Олимпе и являются часто не такими уж сверхчеловеками, какими их малюют.

Какой глупец сказал, что «с горы виднее»? С горы виднее дальше, но не лучше. С горы мы видим марево, туманную даль, скрывающую реальность.

Такие мысли все чаще посещают меня последнее время. Каждый день раскручивается, словно неудачно сделанный фильм, где все видят даже не посчитавшего нужным укрыться убийцу, кроме растяпы-полицейского.

Самый умный человек из моего окружения — конечно, Берестов. А вот посади его на место «человека провидения», еще неизвестно, как он будет действовать?

Впрочем, мои опасения здесь совершенно напрасны. Порядочность Берестова, его гуманность и культура помешали бы ему подняться на определенную высоту. К власти приходит часто грубая, коварная сила. Карлов при определенных условиях мог бы стать диктатором. А Берестов — никогда!

Всякая власть, конечно, от Бога, но Бог, мне кажется, в некоторых случаях допускает на это дело дьявола.

Так-так… Так-так… Стучат колеса. Все так же, не сбавляя скорости, мчится во тьме поезд. Мелькают в квадрате окна еле заметные на темном фоне неба контуры деревьев.

О чем бы я ни думал теперь, мои мысли заслоняет образ Тани. Вот и сейчас, стоит мне закрыть глаза, как она появляется передо мной такою, как в тот последний вечер.

Странно, какое-то неясное предчувствие не покидало меня все предыдущие дни. Надвигалась какая-то драма, но я не мог проникнуть в её тайну.

А после публичной казни во рву крепости увольнения в город были строго ограничены, и я зашел тогда к ней лишь мимоходом по дороге в типографию. Я торопился. Мне нужно было взять оттиски и вернуться в казармы. Я зашел тогда к ней, чтобы сказать, что приду завтра.

Погода была теплая. Одетая, как в ту новогоднюю ночь, с накинутой на плечи шалью, она стояла на крылечке и ласково улыбалась мне.

— Я ждала тебя, — промолвила она, когда мы вошли в дом. — Мы должны решить, как нам жить дальше…

Я снова предложил ей уехать с семьями военнослужащих. Отправка их уже началась.

Таня перебила меня.

— Куда я поеду?.. Ты сам не знаешь, куда тебя пошлют. А я?..

Она усадила меня на диван, прижалась и заговорила тихо, время от времени отрываясь, и, смотря мне в глаза. Она рассказала мне о своем решении. Она уедет в деревню к знакомым. Это недалеко отсюда. Мы будем встречаться с нею там.

Заговорщицки она сказала мне напоследок:

— Сховаю тэбэ тамочки и будэмо жить нэразлучно… У мэне уже е для тэбе докумэнти и одижа… А прыйдуть наши — уидымо до нас на Полтавщину…

Мы никогда не ссорились с Таней, — может быть, потому, что каждая наша встреча казалась нам последней… И на этот раз детская наивность Тани меня только развеселила. Мы тепло попрощались, условившись встретиться завтра и все решить.

На другой день прямо из типографии я зашел к Тане. Меня забеспокоило, что, несмотря на поздний час, дверь оказалась закрытой. Я отыскал ключ, вошел в дом и зажег лампу. Все было в порядке. В спальне на заправленной кровати возвышалась пирамидка подушек в белых, вышитых по углам наволочках. Между диваном и шкафом висела по-прежнему гитара с голубой лентой. Иллюстрация пшеничного поля в скромной рамке над спинкой дивана все так же смотрела на меня. Не было только хозяйки…