Софья Самуилова - Отцовский крест. Жизнь священника и его семьи в воспоминаниях дочерей. 1908–1931

– Так-то оно так, а нам такого соловья, как ты, больше не видать, – вздохнул кто-то из женщин.

– Послушали бы вы, как в Пугачеве смеялись, когда я сказал, что меня здесь соловьем считают, – усмехнулся отец Сергий. – Вы помните, какой у меня был голос, когда я сюда приехал, и не заметили, что за двадцать лет от него почти ничего не осталось… Да что это я? – вдруг спохватился он. – Самое-то интересное не рассказал. Ведь я, когда в Пугачев ехал, с Вариным и Апексимовым разговаривал.

– Как так?

– А вот так. В Селезнихе на постоялом дворе встретился. Они из Пугачева ехали. Сначала кое о чем, о пустяках разговаривали, а потом Варин не выдержал, говорит: «Так, так… Значит, в пугачевском Воскресенском соборе собирается штаб контрреволюционных элементов… Ну что же. Сейчас ты протоиерей; будешь архиерей – за решеткой».

– Ну?

– А я отвечаю: посмотрим, может быть, у власти на виду лучше будет, они сами увидят, что я за человек. А то издали какой-нибудь прохвост наплетет с три короба, а они верят, или хоть проверять должны.

– А они что?

– Ничего, скушали. Не выдавать же себя. А ведь это и на самом деле так, – добавил отец Сергий. – Вот в прошлый раз, на Пасху… Случилось такое дело в городе, вызвали бы и поговорили, всего часа два семья бы волновалась. А отсюда чуть не неделю нервы мотали. А пока… – Отец Сергий встал. – Вы здесь посидите, а я на часок к отцу Тимофею загляну.

У отца Тимофея со своей стороны оказались претензии к новым прихожанам.

Идя навстречу еще не высказанному желанию гостя, он сам предложил отцу Сергию послужить в будущее воскресенье. Народу в церкви собралось, как в большой праздник, и отец Сергий, воспользовавшись этим, сказал примирительную проповедь для предотвращения возможных недоразумений. За проповедь отец Тимофей поблагодарил, хотя и расстроился немного – не ожидал, что могут быть недовольные.

На следующий день после приезда отец Сергий побежал в Березовую Луку к куму, а еще через несколько дней отец Григорий с матушкой явились в последний раз повидать отъезжающих.

Двадцать лет прожили рядом эти два, так не похожие один на другого батюшки. Даже друзьями они не назывались, а только год за годом все вновь кумились между собой, год за годом устраивали в складчину елки для детей, да по делу и без дела, вовремя и не вовремя, ходили и ездили друг к другу не только сами, а и их матушки и дети.

– Что это ты ушла? – шутливо ворчал отец Григорий на жену, которой не оказалось дома, когда отец Сергий однажды явился к ним. – Разве не видишь, какой буран, значит, кум приедет.

Отец Григорий был лет на десять старше отца Сергия, гораздо спокойнее его, и не отличался крепкой памятью. В горячую пору обновленчества он не брал на себя ответственных поручений – поездок, опасаясь забыть что-нибудь важное, но так, без поручений не раз ездил и в Самару, и к брату своей жены, епископу Павлу. Возвращался он, как и другие, начиненный новостями, но рассказывал их по-своему, не торопясь, припоминая то одну, то другую подробность. После нескольких часов рассказов еще раз перебирал все в памяти – не забыл ли чего? Разговор переходил на другие темы, не имеющие ничего общего с предыдущим, и вдруг отец Григорий вспоминал еще что-нибудь интересное.

У отца Сергия выработалась особая манера извлекать из друга все, что тот мог дать. Просидев чуть не целый день в Березовой, он назавтра снова собирался туда.

– Пойду опять кума подою, – объяснял он, – может быть, еще что-нибудь скажет. И почти всегда возвращался с новостями, которые отец Григорий за это время успевал припомнить.

Знали батюшки друг друга чуть ли не лучше, чем самих себя, со всеми достоинствами и недостатками; гораздо лучше, чем знали родных братьев. Но даже теперь, в последнее свидание перед разлукой, которая легко могла оказаться вечной, не было сказано ни одного громкого слова о любви, о дружбе, о том, как каждому будет не хватать кума. Только, как в день похорон Евгении Викторовны, хотелось, насколько возможно, оттянуть минуту расставанья.

Наконец гости поднялись. Как будто не они уезжали домой за три версты, а вот сейчас провожали хозяев в дальнюю дорогу, на новую, неизвестную жизнь, все истово помолились перед иконами. Отец Григорий простился с отцом Сергием и подошел к Юлии Гурьевне.

– Давайте и с вами поцелуемся! Мы старики, нам можно, – сказал он и трижды, со щеки на щеку, расцеловался со смущенной и тронутой старушкой [94].

Живя в Острой Луке, отец Сергий послал подводу за мальчиками. Зимние каникулы еще не наступили, но ему хотелось, чтобы вся семья в полном составе простилась со старой родиной и познакомилась с новой.

Выезд был назначен на крайний срок, ранним утром 4 (17) декабря. Подводы с мебелью, домашними вещами и коровой двинулись накануне, а утром оставалось только погрузить и хорошенько укутать ульи с пчелами, которые отец Сергий на всякий случай хотел сопровождать сам, и выехать налегке.

Утром, еще затемно, изба наполнилась народом. В пустой комнате, где оставался только кухонный стол, по положению проданный вместе с домом, было неуютно и холодно. Утром, когда выносили из подвала пчел, жарко натопленную с вечера комнату выстудили, а подтопить было нечем: все дрова и пригодные на дрова деревяшки были запроданы, и отец Сергий не считал себя вправе пользоваться ими. Но собравшиеся женщины рассудили по-своему.

– Мало, что ли, на дворе всяких палок валяется! – заявила Маша Садчикова. – Бабы, кто помоложе, подите наберите да растопите подтопок; разве можно из холодного помещения уезжать. Сейчас задрогли, а дорогой что будет! Вы хоть поели? – спросила она, когда в печке затрещали сухие прутья и комната стала быстро нагреваться.

– В такую-то рань? Не хочется.

– А на голодный желудок выезжать нельзя, сразу закоченеете… что закоченеете… – по перенятой от матери привычке повторила она. – Да уж я так и знала, пораньше печку истопила, горяченькой картошки принесла. Она развернула закутанный в чистое тряпье чугунок, и с горячим паром распространился аппетитный запах тушенной с луком картошки.

– Садитесь, из одного блюда поедите, я и блюдо захватила, и ложки, вы уж свое, наверное, все попрятали, – распоряжалась она в то время, как соседки расставляли около стола принесенные от себя табуретки. – Да батюшку крикните, бабы, пусть поест горяченького, без него там увяжут. А я вам еще мешулечку тыквенных семечек захватила на дорогу. Мороз-то сейчас не сильный, днем и вовсе разогреет, все погрызете от скуки… Так, согретые горячей Машиной картошкой, с мешочком тыквенных семечек, и оставили отъезжающие свою дорогую родину. Попрощались с плачущими женщинами и нахмурившимися мужчинами; поднявшись на увал [95], в последний раз оглянулись на занесенные снегом избы и сады; поискали глазами скрытые за этими избами дорогие могилки, место которых теперь можно было определить только по церковному кресту. Промелькнули последние знакомые овражки, кустики, повороты. Слез нет, да и не хочется плакать, а сердце болит, словно оно разодрано надвое…