Софья Самуилова - Отцовский крест. Жизнь священника и его семьи в воспоминаниях дочерей. 1908–1931

– Хорошая была бы для него невеста, – мечтали они. Старушки полюбили Костю, как внука, и по-своему были озабочены его будущим. Как и большинство знакомых отца Сергия, они считали не подлежащим сомнению, что Костя впоследствии будет священником. А ведь священнику нужна и жена, а сейчас так трудно найти подходящую девушку. Нина подошла бы во всех отношениях, Костя сам знает ее. И отец Сергий видел…

Несомненно, что отец Сергий, размышляя о будущности сына, думал и о том, что ему придется жениться. Кто знает, может быть, и ему приходила на мысль эта хорошая религиозная девушка. Но он ничего не отвечал на намеки старушек, а Костя и вовсе не подозревал, что за чайным столом пытаются решить его судьбу.

Неожиданно Кильдюшевские получили известие, что Нина умерла от осложнения после гриппа. Старушки сильно расстроились, жалели и девушку, и свою несбывшуюся мечту. Впрочем, мечту скоро удалось заменить другой.

– У отца Федора еще Тося есть, – говорили они Юлии Гурьевне. – Тося немного постарше Кости, но тоже очень милая девушка, пожалуй, еще лучше Нины, такая рассудительная, религиозная. Она отцу Федору секретаря заменяет, всеми его делами интересуется. У нее с Костей много общего найдется.

Скоро пришло новое сообщение. Тося тоже умерла.

Чуть ли не на следующий день после исключения Кости отец Сергий зашел по какому-то делу к Кильдюшевским. Он очень торопился и не прошел в комнату, а в коридоре рассказал Юлии Михайловне свою невеселую новость. Юлия Михайловна охала и сокрушалась, а гостившая у них ее шестилетняя внучка Риточка вертелась тут же, внимательно прислушивалась. Потом она побежала в спальню, где отдыхала Людмила Михайловна. «Знаешь, баба Люда, – взволнованно, со слезами на глазах, зашептала она. – Костю исключили из школы. Мне так его жалко!»

– Жалко, говоришь? – Людмила Михайловна не смогла удержаться от неуместной шутки. – Значит, он тебе нравится? Может быть, ты за него замуж пойдешь?

Малютка подняла на нее невинные, влажные от слез глазки. «Я бы пошла, баба Люда, – серьезно сказала она, – да он, пожалуй, не возьмет!»

И что же? Прошло совсем немного времени, и девочка умерла от менингита.

Как будто Косте было так строго предназначено оставаться безбрачным, что около него не должна была появиться даже тень женщины-подруги, пусть даже помощницы в будущих делах. Даже шутки, могущие нарушить целомудрие его души, пресекались свыше. Все его помыслы должны были быть посвящены Богу, а не семье.

Еще не кончились волнения, связанные с диспутами, как появилась новая, на этот раз приятная, забота – в начале лета 1929 года должен был вернуться живший в Покровске епископ Павел. Его ожидали с нетерпением и любовью. К его приезду усиленно готовились – подыскивали квартиру, проверяли, в порядке ли сохранились архиерейские облачения, лежавшие без употребления более трех лет; певчие разучивали «исполла»; входное «Достойно» и другие песнопения. Подбирали иподиаконов и мальчиков для участия в богослужении. Первым иподиаконом, безусловно, должен быть Димитрий Васильевич, исполнявший эти обязанности при епископе Николае и при епископе Павле во время его короткого пребывания в Пугачеве в 1925 году; вторым наметили Костю. В соборной библиотеке отыскали книгу, составленную ключарем самарского собора, в которой подробно описывался порядок архиерейской службы. Что было особенно важно для неопытных иподиаконов и подчиненного им штата мальчиков, в книге подробно указывалось, когда и куда положить «орлец», когда подать посох или книгу, с какой стороны подойти, в какую повернуться, когда поклониться или поцеловать руку.

Целыми часами прорабатывали «архиерейские позвонки», как сразу окрестил их диакон, каждое свое движение. При этом нередко присутствовали и батюшки, они тоже находили тут для себя немало полезного, а диакону Федору Трофимовичу участие в этой проработке чуть ли не вменилось в обязанность – он мог много напутать без подготовки.

Учась в семинарии, отец Сергий был «рипидчиком» [107]у епископа Гурия, и теперь дома с удовольствием вспоминал отдельные моменты торжественного архиерейского богослужения. То он пел «архиерейское» «Приидите, поклонимся», то, подражая мягкому тенору епископа Гурия, показывал, как он произносил «Призри с небесе, Боже» или «Божественная благодать»…

На встречу в Новый собор собралось все городское духовенство и верующие со всего города. Случайно оказался даже один остролукский крестьянин, бывший прихожанин отца Сергия. Он в первый раз видел архиерейскую службу и был в восторге.

– Голос-то у него какой легкий, – восхищался он за обедом. – А хиротония-то какая длинная!

Молодежь скрыла улыбки, уткнувшись в чашки с чаем, а отец Сергий, тоже с веселыми искорками в глазах, поправил: «Мантия, а не хиротония».

– Ну, мантия так мантия, спутался маленько, – не смутился гость.

Зато с первым его утверждением все охотно согласились. Голос у епископа Павла действительно был «легкий» – чистый, приятный тенор, хотя немного как будто надтреснутый. И, к удивлению слышавших, как отец Сергий изображал епископа Гурия, владыка Павел произносил молитвы с точно такой же интонацией.

– Вполне понятно, – объяснял отец Сергий. – Ведь владыка тоже при епископе Гурии учился и тоже слышал, как он служит, и теперь подражает ему, хорошему образцу. Тем более что и тембр голоса у них сходный.

Епископ Павел Флоринский [108]был посвящен из вдовых священников Уральской (раньше Самарской) епархии. Когда в 1924 году ему предложили архиерейский сан, у него было пятеро детей, из них трое неустроенных. Было подвигом с его стороны при таких условиях согласиться на посвящение, оставив семью на руки старшей дочери, и с ее стороны было подвигом взять на себя такую тяжелую ношу. И сейчас двое детей еще учились. Было у него и двое маленьких внуков-близнецов, Петр и Павел, названные так один по мирскому, а другой по монашескому его имени.

Преосвященному Павлу было около пятидесяти пяти лет. Он был среднего роста, в меру полноватый, причем это впечатление полноты сохранилось и несколько лет спустя, когда он был серьезно болен. Открытое, чисто русское лицо его, окаймленное большой, почти совершенно седой бородой, украшали ясные голубые глаза, добрые и простодушные. Маленький внук называл его «белый дедушка». Может быть, он говорил так потому, что видел его обыкновенно летом, в белом подряснике, но и независимо от цвета одежды владыка оставлял впечатление какой-то особенной чистоты, света, того, что дает ощущение белизны. Это не была сверкающая, холодная белизна снега; скорее она напоминала пронизанное солнцем весеннее облако, сквозь которое кое-где просвечивает небесная лазурь и которое излучает мягкий свет и теплоту.