Софья Самуилова - Отцовский крест. Жизнь священника и его семьи в воспоминаниях дочерей. 1908–1931

Характерно для финансового положения церкви того времени, что это переселение было вызвано не только удобством епископа – близостью к обоим храмам, но и хозяйственными соображениями. Иначе нужно было бы платить за квартиру и услуги, а теперь квартиру Новый собор предоставил натурой, а Старый собор платил за услуги. Выходило немного дешевле, и это было важно, особенно для Нового собора.

Алтарнице, матушке Евдокии Ивановне Гусинской, было сорок три – сорок четыре года, но она казалась значительно моложе. Такая у нее была стройная изящная фигурка, такое нежное беленькое личико с тонкими чертами. Трудно было поверить, что она выросла в деревне, тем более что и держалась она как человек, получивший хорошее воспитание. Можно было залюбоваться, когда она во время богослужения, в аккуратной черной ряске и апостольнике, тихо и благоговейно выходила с подсвечником из алтаря. Кажется, этой-то своей миловидностью и врожденному умению держать себя молоденькая послушница Дунечка была обязана тем, что в 1903 году, собираясь на открытие мощей преподобного Серафима, игуменья взяла с собой именно ее. Мало того, в Сарове на нее обратила внимание великая княгиня-инокиня Александра Петровна и усиленно просила ее у игуменьи.

Но тихая деревенская девушка не прельстилась возможностью близости к членам императорской фамилии и со слезами умолила свою матушку не отпускать ее.

Мать Евдокия постепенно оказалась в числе самых верных друзей семьи отца Сергия, и, несмотря на все невзгоды, перенесенные обеими сторонами, дружба эта продолжалась до самой ее смерти.

Димитрию Васильевичу нелегко было соединять обязанности псаломщика с обязанностями старшего иподиакона, да и недолго это продолжалось, всего три-четыре месяца. Поэтому руководство участвовавшими в архиерейских служениях мальчиками очень скоро перешло к Косте, и он усердно принялся за дело.

Среди мальчиков больше всего обращал на себя внимание посошник Гора Пятаков, прелестный шестилетний малыш.

Длинные праздничные службы, конечно, утомляли его. Тогда, стоя прислонившись к колонне у открытых Царских врат, он слегка склонял голову и сильнее опирался на блестящий, никелированный архиерейский посох. При взгляде на него невольно приходили на ум стихи: «В дверях Эдема ангел нежный главой поникшею сиял». А товарищи, которые все были порядочно старше его, имели для него другое определение: «Никто не таков, как Егор Пятаков!..»

Обязанности ему достались довольно трудные. Парадный металлический посох епископа Павла был гораздо выше Горы, и нести его, да еще так, чтобы он сохранял вертикальное положение, даже просто держать, было нелегко. Случилось однажды, когда Гора поторопился, посох перетянул его, и мальчик растянулся во весь рост на ковре. С тех пор по возможности употребляли легкий, деревянный посох, но в торжественных случаях все-таки приходилось пользоваться металлическим.

Да главное было не в том, что тяжел посох, а в том, что Гора был слишком мал.

Он хорошо знал свои обязанности. Костя не только до приезда епископа учил мальчиков, но и потом чуть не после каждой службы устраивал коротенькие совещания со своим беспомощным штатом. Мальчики сами разбирали ошибки друг друга, а замеченным в шалостях грозили: «Смотри, Костя себе выходной даст!» Этого они боялись больше всего. Горе выходным не грозили, но он сам понимал, что оказывается в буквальном смысле не на высоте. Ведь, подавая и принимая посох, нужно поцеловать владыке руку, а где ее, эту руку, достанешь, когда владыка берет посох где-то далеко над Гориной головой. Мальчик только каждый раз поднимал вверх свое прелестное личико с большими черными глазами, словно проверяя, не убавилось ли со вчерашнего дня расстояние между ним и рукой владыки, и беспомощно взмахивал длинными ресницами.

Был, правда, случай, когда пригодился и его маленький рост. Куда-то подевались поручи от парадного облачения. Все с ног сбились, ища их, пока не догадались спросить Гору.

– Сейчас, – ответил малыш, как будто того и ждал, полез за шкаф и извлек оттуда потерю.

Порядок среди мальчиков установился строгий, и не только из-за боязни «выходного», а и потому, что каждый был увлечен, каждому хотелось, чтобы дело шло как можно лучше. Когда в следующем году Костя предложил обходиться без слов во время службы, а объясняться знаками, это предложение встретили с восторгом.

– Вы за богослужением не вертитесь, а молитесь, – говорил Костя, – а на меня время от времени поглядывайте. Если я немного подниму палец, значит, нужно подать диакону свечу, да не все бросайтесь, а только тот, на кого я посмотрю. Если два пальца, значит дикирий, если покачаю рукой – кадило. Если покажу опущенный палец или два, три, четыре – несите орлец на то место, сколько пальцев я показал [111].

Новый способ оказался очень полезным. Он сократил до минимума суету и разговоры в алтаре, что было очень по душе и епископу Павлу, и отцу Сергию, не терпевшему, особенно во время литургии, нарушений благоговейной молитвенной тишины [112].

Такого внимательного, благоговейного отношения отец Сергий добивался за любой службой. Прасковья Матвеевна Иванова, та женщина, которая ходила к нему, когда у нее пропал сын, а потом тянулась душой к нему и его семье, даже сетовала на него за это.

– Очень уж отец Сергий строгий! – говорила она. – Выйдут на середину церкви, Костя и так как свеча стоит, а чуть оглянется на народ, отец Сергий только глазами на него поведет… ну, Костя, конечно, сразу и выпрямится. Чересчур строгий! – И никак не могла поверить, что в домашней обстановке отец Сергий бывает и очень веселым – шутит и рассказывает интересные, а подчас и смешные случаи.

Навести порядок среди мальчиков еще половина дела. Тут же в алтаре, рядом с маленьким Горой, бойким Федей, застенчивым меланхоличным Митей и другими, находился громадный, тумбоватый диакон Федор Трофимович Медведев, а от него добиться безошибочного служения было гораздо труднее.

Хотя Федор Трофимович служил диаконом уже давно, никогда нельзя было быть уверенным, что он не допустит какой-либо досадной, а то и смешной ошибки.

До революции Федор Трофимович был купцом. У него были дом или два, и магазин в городе, и лавки в двух-трех ближайших больших селах. Кроме того, он обладал сильным, хотя и не очень благозвучным, басом и любил слушать голосистых диаконов. Он слушал их в разных городах, подражал им, и, когда пришло время, полученное как бы шутя умение помогло ему найти новое место в жизни.

Был он дубоват и добродушен, большой мастак выпить, из-за чего у него выходили неприятности и со священниками, и с церковным советом, и с отдельными прихожанами, не глуп и по-своему грубовато остроумен. У него существовали свои излюбленные словечки. Вместо «брандмауэр» он говорил «гранди мвра»; услышав о какой-нибудь судебной ошибке или несправедливости, сокрушенно и иронически замечал: «Фомаида!» (вместо Фемида).