Софья Самуилова - Отцовский крест. Жизнь священника и его семьи в воспоминаниях дочерей. 1908–1931

Держался епископ Павел просто, приветливо и в то же время с какой-то особенной доброжелательной величавостью. В этой величавости не было ничего напускного, наигранного, она очень шла к нему и казалась прирожденной. Впоследствии один много поездивший по белу свету и много видевший человек, познакомившийся с владыкой, очень удивлялся, узнав, что он сын деревенского диакона [109].

– Можно подумать, что он из княжеского рода, – говорил этот человек.

Но епископ Павел был не князь, а простой деревенский батюшка, а теперь «деревенский архиерей», как он сам себя называл.

Став епископом в трудное время, владыка Павел даже не имел возможности приобрести обычную для прежних архиереев серебряную панагию [110]. Его панагия была деревянная, резная, на цепочке из таких же деревянных точеных шариков, и не какого-нибудь ценного дерева вроде кипариса, а самого простого, первого, которое оказалось в руках местного резчика. Зато ряса его была из хорошей, дорогой шерстяной материи песочного цвета с атласными отворотами. О происхождении этой рясы владыка любил рассказывать. Рассказывал об этом и за чаем у отца Сергия, когда вскоре после приезда посетил по очереди все городское духовенство.

Эту рясу ему подарил епископ Гурий, когда после рукоположения молодой ставленник пришел к нему за благословением ехать на приход.

– Что же, у тебя и рясы приличной нет? – спросил преосвященный и, кликнув келейника, велел принести вот эту.

– У него-то она была, наверное, самая скромная, говорил владыка Павел, задумчиво улыбаясь приятным воспоминаниям. – Он ведь больше шелковые носил, голубые да лиловые, вообще яркие, эту-то он, пожалуй, и не надевал. Да и я ее тогда почти не носил, берег как память о преосвященном Гурии, я ведь его всегда очень уважал. Да и свои рясы у меня скоро появились, приход попался хороший. А теперь вот все пообносилось, пришлось и дареную рясу в ход пустить.

От таких рассказов и воспоминаний, предназначенных более для семейства отца Сергия, чем для него самого, перешли на животрепещущие, злободневные вопросы – дела епархиальные. Вспомнили и то, как после Троицы 1924 года отец Сергий с дочерьми пили чай у владыки. Тогда девочки приехали в Пугачев навестить арестованного отца и попали, когда его готовились отпустить. После освобождения отец Сергий, забрав дочерей, отправился к епископу поблагодарить за присланные им передачи и переговорить обо всех необходимых делах, так как обоим было ясно, что теперь они скоро не увидятся. Между прочим отец Сергий рассказал о запутанных делах в одном из соседних с Острой Лукой сел, которое относилось к другой епархии, не имевшей сейчас епископа, – границы трех епархий, Самарской, Саратовской и Уральской, сходились в том уголке земли, где стояла Острая Лука.

– Вы бы шепнули им, пусть ко мне обратятся, – сказал тогда владыка, ставя обратно стакан с чаем, который собирался было поднести к губам. – Я бы им помог, как говорится, не ради хлеба куса, а ради Иисуса.

Этой пословицей, только в обратном порядке «не ради Господа Иисуса, а ради хлеба куса», отец Сергий и его друзья часто пользовались, говоря о новом типе священников-«гастролеров», ездивших по епархии и старавшихся без архиерейского благословения «влезть» в приход побогаче. Отношение к таким людям, как у старших, так и у молодежи, было раз навсегда установившееся. Поэтому, когда та же пословица была употреблена в смысле, прямо противоположном привычному, образ нового епископа получил в глазах Сони особое, идеальное освещение.

– Видели, какой хороший у нас архиерей? – сам весь светясь от счастья, говорил отец Сергий, проводив гостей. Впрочем, он говорил это не только дома, а везде и со всеми, кто только мог разделять его чувства. – Очень хороший, я такого еще не встречал.

А однажды добавил: «Единственный его недостаток – это его доброта. Как бы он не распустил викариатство».

– Впрочем, был и раньше такой же добрый епископ, митрополит Филарет Киевский, – продолжал размышлять вслух отец Сергий, – и дело у него шло не хуже, даже лучше, чем у других, строгих. Да и наш архиерей не первый год управляет, а не видно, чтобы распущенность была больше, чем при других. Скорее наоборот.

Время показало, что опасения отца Сергия были напрасны. Где нужно, епископ Павел умел быть и твердым. Так получилось с певчими, кое с кем из сельского духовенства, со старособорным регентом П. Е. Жуковым, надумавшим как-то со своим хором петь народные песни в клубе. Конечно, их разговор происходил с глазу на глаз, но один из посетителей, ожидавший очереди в крохотной кухоньке, невольно слышал этот разговор. По его определению, владыка, не повышая своего мягкого голоса и почти не меняя манеры говорить, пробрал виновного «до разделения души же и духа». Но особенно запомнился как будто мелкий, но выразительный случай с настоятелем собора отцом Александром Моченевым. Владыка очень ценил и уважал отца Александра, но не постеснялся, когда счел нужным, сделать замечание и ему. По своим качествам отец Александр вполне заслуживал доброго к нему отношения, но… и на старуху бывает проруха…

Однажды в будни отец Сергий служил один, а владыка стоял, как обычно, в алтаре и молился. Отец Александр во время литургии присел на корточки около шкафа с облачениями и что-то стал искать там в нижнем ящике. Искал довольно долго. Подходили самые важные моменты литургии. Совершая их, отец Сергий волновался. Он понимал, что не должен делать замечания старшему товарищу, даже начальнику своему, человеку уважаемому им, но не мог и оставаться спокойным. Неподходящая поза настоятеля не давала ему покоя, не давала молиться, не дав сосредоточиться и уйти духом ввысь. «Сидит тут, как лягушка, раскорячившись», – вспоминал он потом свое смятенное состояние духа.

И вдруг из уголка за дверью раздался негромкий голос архиерея: «Отец протоиерей! Станем добре, станем со страхом!..»

Отец Александр смущенно поднялся и, простояв несколько секунд, как провинившийся школьник, тихонько вышел из алтаря.

Пришлось и отцу Сергию раза два испытать на себе, что мягкая рука владыки Павла может быть твердой, но об этом после.

Сам владыка всегда держался за богослужениями в высшей степени благоговейно. Чтобы не возвращаться потом к этой теме, нужно добавить, как он однажды сказал о себе: «Во время „Тебе поем“ я всегда молюсь о спасении души».

Готовясь к приезду епископа, для него сняли маленькую квартирку на берегу Иргиза, недалеко от единоверческой церкви, но вскоре освободили для него половину сторожки Нового собора – небольшую комнатку в два окошечка, где с трудом помещались кровать и два стула, и совсем крохотную кухоньку. Жившая там просвирня перебралась в комнату к алтарнице в другой, более просторной половине сторожки; во второй комнате там жили сторожа, а в довольно большой кухне, как и раньше, пекли просфоры. За столами в квартире епископа поместились сам владыка и Костя, которого владыка взял к себе секретарем, а в кухоньке ожидали посетители и хозяйничали те же просвирня и алтарница, которым за особую плату было поручено обслуживать преосвященного.