Софья Самуилова - Отцовский крест. Жизнь священника и его семьи в воспоминаниях дочерей. 1908–1931

Соня, еще с шестнадцати лет начавшая задумываться, чем бы она могла помочь отцу, как раз теперь как будто примирилась с тем, что ничего не поделаешь, что она и дома нужна. Когда отец заговорил о том, как они будут жить, если его не будет, она отвечала с каким-то даже легкомыслием: «А что? Как-нибудь проживем. Люди живут же. Я никакой работы не боюсь и не стыжусь. В поле могу работать. В крайнем случае и полы мыть пойду».

Не к этому он ее готовил, не об этом для нее мечтал. Она жизни не знает, потому так и рассуждает. Если не говорить о связанных с этим унижениях, случайным мытьем полов не проживешь, а уборщицей устроиться нелегко, особенно с ее происхождением. Для них нигде места не приготовили, даже места уборщицы.

Только что приехав в Пугачев, отец Сергий узнал, что просвирня, мать Евдокия Хованская, берет девушек-учениц, учит их вышивать гладью. В начале 1927 года Соня стала ходить к ней. Матушка Евдокия позанималась с ней с полмесяца, показала ей все приемы, различные швы, мережки, паутинки и отправила домой, даже с неоконченной работой – дальнейшее не требовало вмешательства учительницы, а только практики. Отец Сергий присмотрелся, сколько времени требует эта работа, и понял, что прожить на нее нельзя, даже имея постоянные заказы. А заказов не хватало даже на опытных вышивальщиц-монахинь. Недаром та же матушка Евдокия, вторая в городе вышивальщица, предпочитала подрабатывать не вышивкой, а стежкой одеял.

Потом открылись частные курсы кройки и шитья. Соня окончила и их, и опять столкнулась с тем же затруднением – не было ни опыта, ни заказов. Кое-кто из знакомых дал ей какую-то мелкую работенку, но на том все и кончилось. Уже в конце 1929 года отец устроил ее к одной машинистке, дававшей уроки машинописи. Три специальности, а подойдет нужда, ни одна не прокормит. А тут и Наташа кончает семилетку, дальше ей учиться тоже не дадут. Надо и о ней подумать, устроить на работу до того, как ей исполнится восемнадцать лет, чтобы хоть она не была лишена права голоса со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Тяжелее всего было Мише. И забота о нем была самая тяжелая. Закрытие группы, в которой он учился, как-то пришибло его. Он старался бодриться, подчас даже дурачился, старался принимать как можно больше участия во всех семейных делах и интересах, но его никогда не оставляла мысль, что он, здоровый юноша, сидит на отцовской шее и ничего не может сделать и что чем дальше, тем труднее будет ему поступить на работу.

Чтобы хоть чем-нибудь быть полезным, он придумал сделать мазанку, в которой можно было бы зимой держать кроликов. Он выкопал среди двора яму (почва в Пугачеве глинистая) и целое лето таскал туда воду, месил глину ногами, лепил большие кирпичи и просушивал их на солнце. Для крыши потребовалось бы много досок, поэтому Миша занял угол большого, открытого с широкой стороны сарая. Узкую стену он разобрал, использовав ее впоследствии на потолок, вставил в мазанку двери и запасную оконную раму, поставил железную печку. Все это он делал один. Только когда кирпичи пришлось поднимать на уровень человеческого роста и выше, ему помогал отец Сергий. Наконец все было сделано, и Миша перетащил в новое помещение кроликов, заботы о которых давно полностью взял на себя. И если за большими он ухаживал по необходимости, то возня с маленькими была чуть не единственным его удовольствием. Он всегда любил всякую живую мелкоту – козлят, щенят, цыплят, а крольчата были из числа самых прелестных малышей. Миша носился с ними. Летом, когда самые маленькие гибли от жары, отпаивал их холодным снятым молоком из пипетки, кормил, чистил в клетках. И все равно его угнетало сознание, что, не будь его, эту работу выполнил бы кто-то другой. Значит, он даже в этом деле не необходим. «Не нужен», – жестко бередя свои раны, определял он.

В таком состоянии особенно лезли в голову всякие «проклятые вопросы». Переоценка ценностей началась у него уже давно, а теперь, на двадцатом году жизни, да еще когда жизнь складывалась не так, как бы хотелось, эта переоценка проходила особенно трудно. Миша разбирал и критиковал такие понятия, которые всегда казались бесспорными, задавал вопросы отцу с той же жестокой прямотой, с какой они представлялись ему самому. Отец Сергий отвечал возможно мягче, чтобы не бередить открытую рану, которую видел под внешней резкостью, но Соня, а иногда и Костя, не понимали состояния брата и вступали с ним в ожесточенный спор. Поэтому отец и сын старались говорить наедине, где-нибудь на пчельнике или в крольчатнике. И о чем только они не переговорили в эти печальные, трудные для обоих часы!

Сколько раз бывало, когда дети были еще маленькими, особенно если матери не было близко, малыши бросались за помощью к отцу – увидели плохой сон, порезали, а чаще ушибли пальчик. Для таких случаев существовало испытанное и верное лекарство – подуть и поцеловать больное место. С годами горести становились серьезнее. Наташа вспоминала впоследствии, как однажды она долго плакала. Она считала себя обиженной, ей казалось, что все ее не любят, а папа и бабушка говорили, что она капризничает, даже запретили говорить с ней, пока она не успокоится. А ей так хотелось сочувствия!

Она подошла к вешалке, где висел старый папин подрясник, уткнулась в него лицом и стала плакать в него. И вдруг папа строго сказал: «Оставь мой подрясник!» Как горько было девочке! Неизвестно, легче ли было отцу, хотя он и считал нужным выдержать характер. Но разве все это сравнишь с теперешним!

К С-вым время от времени приходила Евдокия Ивановна Попова, мать врача Александра Алексеевича Попова, товарища отца Сергия по семинарии. Почему-то именно с ней он заговорил о тяжелой школе, которую проходят сейчас дети духовенства. Вероятно, это получилось потому, что сама Попова, обычно без конца повторявшая одни и те же мелкие жалобы, на этот раз заговорила взволнованно, вдумчиво, с чувством.

– Как жить, как жить-то будем? – восклицала старушка. – Все труднее становится жить, а что дальше будет, и подумать страшно. Я не о себе говорю, мы-то уж почти прожили жизнь, а вот дети-то наши как будут жить? У них жизнь только начинается!

Конечно, она имела в виду не столько детей, сколько внуков, но в волнении не замечала этой неточности. И отец Сергий тоже разволновался и заговорил о своем, много раз передуманном, прочувствованном и пережитом.

– Нашим детям легче будет, – сказал он уверенно. – Они должны выйти более твердыми и закаленными, чем мы. Они прошли другую школу. Они с малых лет не видели хорошей, спокойной жизни и не знают ее, поэтому им теперь проще. К чему мы с трудом привыкали уже взрослыми, с того они начинают.

А однажды вырвалось у него и совсем другое. Это было в разговоре с одним сельским батюшкой, приехавшим к епископу просить увольнения за штат. Отец Сергий уговаривал его, доказывал, что священник не имеет права бросать своего дела, что при посвящении он как бы венчался с церковью, даже снял при этом свое обручальное кольцо; поэтому Церковь должна быть на первом месте, а семья – на втором.