Софья Самуилова - Отцовский крест. Жизнь священника и его семьи в воспоминаниях дочерей. 1908–1931

Молодежь засмеялась. Улыбнулся и отец Сергий.

– Да, способ оригинальный, – сказал он.

– Впрочем, кофе и печенье – это парадная сторона, – продолжал Семенов. – Вообще-то питание там было более чем неважное. К кофе подадут тонюсенькие кусочки хлеба, не намазанные, а так, накрашенные… заштрихованные маслом; к обеду – жидкий суп. Тогда я и туберкулез нажил.

Жена у меня немка. Русская, а не германская, но из настоящей немецкой семьи, теща до сих пор русского языка как следует не знает. Притом – упрямая. Скажет, например: «Лампа стоит на стол». Поправишь ее: «Муттерхен, не так – лампа стоит на столе». Так она сейчас же повторит таким непререкаемым тоном: «Die Lampe steht auf dem Tisch». И потом от нее слова по-русски не добьешься.

Они баптисты, не пашковцы, но это не посчиталось препятствием, разница в учении слишком незначительная, а вот язык… Пока я ходил к ним как жених, все в семье говорили по-русски. А на следующий день после свадьбы теща вдруг заявила: «Раз он теперь наш, следует говорить по-немецки». Да еще в какой форме сказала! На немецком языке для выражения этого понятия – «следует, должен что-то сделать» – существует три глагола: diirfen, miissen и sollen. Diirfen означает, что человек может, если хочет, имеет право сделать то-то и то-то, miissen – глагол, имеющий более определенное значение. Он употребляется, например, когда нужно сказать – «я должен победить», «должен закончить свою работу», «должен пойти погулять». A sollen – самый твердый, он обозначает – «быть обязанным». Так теща употребила именно этот глагол – ег soil, «он обязан говорить по-немецки».

Тут у нас коса на камень нашла. Я ведь тоже упрямый. Я вспыхнул, говорю: «Если так, с этих пор вы не услышите от меня ни одного немецкого слова. Даже дети знают: с матерью и бабушкой говорят по-немецки, а со мной только по-русски».

А все-таки, должно быть, Ивану Борисовичу хотелось иногда вспомнить и немецкий язык. Не для того он изучал его столько лет, чтобы забывать. И он пользовался каждым случаем, чтобы вставить в разговор немецкое слово, объяснить какую-то тонкость языка. Однажды он обратил внимание на сидевшую на полу кошку, голова которой была, как будто нарочно, окрашена в разные цвета – одна щека, ухо, половина лба и носа белоснежные, а другие – угольно-черные.

– Какое странное у кошечки лицо, – сказал Иван Борисович, прервав какое-то глубокомысленное рассуждение, и тут же поправился: – У кошечки не лицо, а морда. К животным нельзя применять слово «лицо». Как в немецком: говоря о человеке, употребляют глагол essen, а о животных – fressen. Кошечка не ест, кошечка жрет.

По мере того как Иван Борисович смягчился и признавал все больше хорошего в православных, по мере того как он сближался с новыми знакомыми, он все чаще говорил о недостатках внутри баптистских общин, недостатках, заставивших его разочароваться в баптизме и прийти излить душу православному архиерею. У баптистов все показное. Они принимают все меры, чтобы привлечь к себе новых людей, ухаживают за ними, входя во все их нужды и заботы, случается, даже помогают им материально. А когда человек стал своим, забывают о нем и бросаются искать других. Упрекают православных, что молятся заученными молитвами. Так ведь эти молитвы составлены великими христианскими учителями, они талантливы по форме, глубоки по мысли и трогают душу. А что представляют из себя «идущие от сердца» импровизированные молитвы, какими молятся баптисты на своих собраниях! Смешно и грустно вспомнить о невежестве, которое проявляют при этом не только рядовые члены общины, а и проповедники, так называемые пресвитеры.

Однажды Ивану Борисовичу пришлось услышать речь такого горе-учителя. «Прежде чем Иуда удавился, он успел оставить послание, которое мы сейчас прочитаем». Тот человек даже не знал, что в Евангелии, в числе двенадцати апостолов, названы два Иуды – Искариотский и Иуда, брат Иакова, сын Иосифа Обручника, и что этот-то последний и написал послание. Охладев к баптизму, Иван Борисович начал усиленно искать правду. «Я изучил все европейские религии, – рассказывал он, – бывал на всех богослужениях, кроме хлыстовских радений и черной мессы, на которую меня тоже приглашали в Париже. (По словам раскаявшихся, основная часть черной мессы является надругательством над Святыми Тайнами.) На эти не пошел, побоялся.

– Какие же выводы вы сделали из своего изучения? – спросил отец Сергий.

– Те, с которыми пришел к вам: нет веры лучше православной, и нет людей хуже православных. От второго положения я, как вы знаете, отказался, а от первого – нет. Я в восторге от православного богослужения. Нигде больше не встречал я такой глубины и законченности. Православные не понимают, каким сокровищем они обладают.

Когда разговоры приняли такой оборот, естественно, настал момент, когда отец Сергий спросил Ивана Борисовича, почему бы ему не возвратиться снова к Православию.

– Я еще не готов, – сразу посерьезнев, ответил Семенов. Что-то мне мешает – моя домашняя обстановка и, может быть, моя самость. Знаете, существует выражение, что здешние враги человека – Яшка, Самошка и Гордюшка, т. е. Я, я Сам и моя Гордость. Вот этих врагов мне и нужно победить. А пока, с вашего разрешения, я буду продолжать без присоединения ходить в церковь.

В церковь Иван Борисович начал ходить вскоре после того, как познакомился с епископом Павлом и отцом Сергием. Ходил он не только в праздники, но и в будни, вставал с правой стороны у колонны и внимательно следил за богослужением. Каждая служба давала ему новый повод для рассуждений и восхищения, и, придя к отцу Сергию, он снова и снова разбирал слова и мысли, на которые сегодня обратил внимание.

– Я только теперь начал по-настоящему понимать догматики, – говорил он как-то. Раньше я не обращал на них внимания. А вы, молодежь, знаете, что такое догматики?

– Это молитвы, которые поются после стихир на «Господи воззвах», перед «Свете тихий», – слегка смущаясь, ответил Миша (он тогда еще был дома).

– В них раскрывается догмат рождения Христа от Девы, потому они и называются догматиками, – добавил Костя.

– Вот именно, раскрывается этот догмат, но как раскрывается, с какой тонкостью, точностью и разнообразием! Кроме праздничных, имеется восемь догматиков, по одному на каждый из восьми гласов, и в каждом этот догмат изложен новыми словами, и не знаешь, какой лучше.

Он отхлебывал несколько глотков чал и переходил на другое.

– А апостольские послания! Какое там сокровище! Я что ни дальше, все больше прихожу в восторг от посланий апостола Павла. Возьмите любое из них: к Солунянам, к Евреям, к Колоссянам – написаны они для людей разных наций и обычаев, по разным поводам, а кажется, что все они писаны прямо для нас. А маленькая записочка к Филимону! Это ведь именно записочка, к частному лицу, по частному случаю… Апостол посылает к Филимону бежавшего от него и обокравшего его раба Онисима, которого обратил в христианство, и при этом пишет: «Хотел удержать его при себе, чтобы он служил мне вместо тебя… Но без твоего согласия ничего не хотел сделать, чтобы доброе дело твое было не вынужденно, а добровольно. Прими его, как меня… как мое сердце… Имея великое во Христе дерзновение приказывать тебе… по любви лучше прошу… а если он чем обидел тебя или должен… я, Павел, написал моею рукою: я заплачу… Успокой мое сердце о Господе…» [118]Как, должно быть, стал близок его сердцу этот когда-то строптивый Онисим, «которого он родил в узах». И все-таки он не боится послать его к его бывшему господину, чтобы и тот переборол свой гнев и встретил когда-то оскорбившего его раба, как брата, как представителя любимого учителя. У апостола Павла болели глаза, он не мог писать, свои послания он диктовал, только подписывал в конце: «целование моею рукою Павловою». А этой своей просьбе и обещанию заплатить придал такое значние, что пишет его сам и подчеркивает это – я, Павел, написал своею рукою. Какие после этого могут быть у Филимона претензии к Онисиму, если Павел принимает все на себя! Как все это написано, с любовью и в то же время с властью…