Софья Самуилова - Отцовский крест. Жизнь священника и его семьи в воспоминаниях дочерей. 1908–1931

Это было трудное время. В течение более трех месяцев, с конца октября 1930 года по январь 1931 года, аккуратно через день, в городе и поблизости от него происходило что-нибудь тяжелое. Того арестовали, того отправили, там закрыли церковь, тому предложили уехать. Аккуратно через день. Точно давался один день, чтобы передохнуть, погоревать о совершившемся, привыкнуть к мысли о нем, а на следующий день добавлялось еще что-то новое. Взяли Афанасия Матвеевича Медведева, председателя церковного совета, еще несколько членов или просто активных прихожан. Люди уже ожидали – вчерашний день прошел благополучно, значит, что-то будет сегодня. Приходили на память стихи Майкова:

Еще до этого прошел слух, что в городе появился приезжий адвокат или просто ходатай по делам по фамилии Ишин, который берется вести дела раскулаченных и прочих «неблагонадежных». Специально берет только такие дела. Поживет несколько дней, наберет определенное количество дел и едет с ними в Москву, а потом опять назад в Пугачев. Насколько успешны были его ходатайства, трудно сказать, но уже одно, что нашелся такой человек, который не боится защищать людей, оказавшихся как бы вне закона, действовало ободряюще.

Костя с Соней тоже собрались сходить к нему, правда, без особой надежды, просто на всякий случай, но решили, чтобы сначала Соня сходила посоветоваться с отцом. Его постоянно бодрый тон действовал на них так, что они не были уверены, захочет ли он хлопотать об освобождении. Смущало и количество дел, которые набирал Ишин, думалось, что при таком массовом ходатайстве там, в верхах, еще меньше будет надежды получить хоть одно благоприятное решение. Но и упускать случая было нельзя.

Разговор происходил на обычном месте встреч, у ямы с нечистотами. Было холодно, сыро, неприветливо. Отец Сергий стоял ссутулившись и зябко засунув руки в рукава стеганого подрясника. Когда Соня рассказала об Ишине и спросила, нужно ли хлопотать, он ответил:

– Конечно, нужно попытаться. Или вы думаете, что мне здесь приятно?

На его лице появилось выражение страдания, но он быстро справился с собой и заговорил о том, что нужно указать в заявлении.

Сразу попасть к Ишину не удалось, у него оказалась очередь, а во второй приезд его самого арестовали. Заявление отцу Сергию он все-таки написал, но уже в тюрьме. Это заявление отец Сергий постарался передать на волю для отправки по назначению; тогда считали, что если спустить письмо прямо в почтовый вагон, то оно лучше дойдет. Адресовано оно было, кажется, Верховному прокурору СССР. Ишин-то хорошо знал, кому адресовать, а кроме этого он внес очень мало своего. Основной текст был отца Сергия, а в него вставлены отдельные выражения, подсказанные Ишиным, и домашним отца Сергия было очень заметно, что это слова не его.

«Нельзя молчать! Нет сил молчать!» – так начиналось это заявление-письмо. Хорошо сказано, верно, но дети долго рассматривали заявление с большим недоумением: кто писал? Папа или не папа? Вот здесь совсем он, а здесь совсем не он… Мысль о коллективном творчестве тогда еще плохо укладывалась в голове.

Потом детям стало понятно еще и другое. Они понимали, чувствовали папу во всем, где он проявлял себя, и даже самая маленькая мысль, пусть неплохая, но чужая, выпирала из его строк, как постороннее тело.

Ишин был одет легко, совсем не по-зимнему. У него было всего только одно тонкое осеннее пальто, и ничего больше. Поэтому отец Сергий велел принести ему свою старую теплую рясу. Она была уже совсем непригодна для носки, но ее все-таки можно было использовать как подстилку или одеваться вместо одеяла. Потом Ишин даже на прогулку стал выходить в этой рясе под беззлобные шутки наблюдателей: «Что это, вроде у нас еще один поп прибавился?»

Передавали ему и хлеба, и сухарей, по поручению отца Сергия и отца Александра из дома приносили побольше, на его долю. Однажды во время прогулки он обратился к отцу Сергию и его товарищам с целой речью по поводу того, что они исполнили завет Христа – раздетого одели, голодного накормили, скорбного утешили и так далее.

Как-то выдался счастливый вечер. Уже второй день ничего плохого не случалось. В такие периоды человек, если жизнь не сломила его, сразу оживает, поднимает голову, как будто даже забывает о прежних горестях. Со стороны это может показаться легкомыслием, но это самозащита, требование здоровой психики, здорового организма – без этого можно дойти Бог знает до чего.

Девушки сидели за столом и занимались какими-то пустяками. Даже присутствие хозяйки, которая в последнее время стала особенно придирчива, только стесняло их, а не лишало хорошего настроения. Наташе вдруг вспомнилась детская игра в догадки. Кто-нибудь писал первую букву и последнюю задуманного слова, между ними ставилось столько черточек, сколько пропущено букв, а остальные играющие угадывали, какие это буквы и какое слово. Уже давно дети усложнили игру, писали не слова, а целые фразы. Вот и сейчас Наташа занялась этой игрой, вовлекла в нее Соню. Кости не было. Его уже давно настойчиво приглашал к себе Иван Борисович, и сегодня он решил наконец пойти туда. Думали, что он пробудет там весь вечер, но он вернулся неожиданно скоро.

– Ивана Борисовича нет дома, – ответил он на вопрос сестер и заходил по комнате, слегка покашливая и потирая руки, как от холода. Ему хотелось что-то сказать, но мешала хозяйка, да и сестры, как нарочно, не замечали его состояния. Наташа уже писала новую фразу. Вдруг Костя протянул руку за карандашом.

– Дай теперь я загадаю.

Соня не следила за ними. Пользуясь тем, что у Наташи оказался другой партнер, она углубилась в книгу. И вдруг услышала странно изменившийся голос сестры:

– Соня, посмотри, что получилось!

На листке, исчерченном неровно написанными, пустыми по смыслу фразами, Костиной рукой было выведено:

– Иван Борисович арестован.

Она подняла голову и, как и Наташа, вопросительно посмотрела на брата. Его глаза подтверждали написанное. Тихо, почти одними губами, она спросила: «Когда?»

– Только перед моим приходом ушли.

Неожиданно отцу Сергию не стали принимать передачи. Впоследствии это стало почти правилом – не принимать передачи в начале следствия, особенно если подследственный не дает желаемых показаний. Но тогда это был первый случай. Тюрьма, рассчитанная на сто человек, к этому времени была переполнена, даже церковь приспособили, перегородили, сделав там второй этаж. Высоко в куполах, из верхних окон, тоже выглядывали лица заключенных. Число заключенных доходило до трех-четырех тысяч. Чтобы было чем дышать, они выбивали стекла в камерах. В дни передач около ворот с утра до вечера стояла толпа с мешками, и всем принимали, кроме одного. Родные всего надумались.