Геннадий Бочаров - Жизнь и миг

Прошло минут восемь, и они увидели Марченко снова. Он был на самом верху здания: маленькая фигурка, в руках знамя. Он укрепил знамя, ветер расправил холодное пламя над Львовом, с этой секунды над городом появился знак освобождения и победы.

Мы подошли к танку и остановились. Танк стоял посередине улицы. Она вела вверх, к холму Славы. Сурков закурил.

— Вот это и есть он, — сказал Сурков, — наш танк.

Мы стояли под самым дулом. Небо было серым, как зола. Сурков посмотрел вверх, на зеленые бока машины. Когда-то он был механиком-водителем этого танка. Он был единственным членом экипажа, которому суждено было стоять сегодня у тихого танка, танка, на котором они первыми вошли в город, в котором погибли все его друзья, танка, который поднялся теперь на пьедестале над городом, деревьями и машинами.

— Я живу среди памятников, — сказал Сурков, — здесь танк, а выше, на холме Славы, лежат они. Нашему стрелку Марченко там установлен памятник.

Сурков прикурил новую сигарету от старой:

— Марченко поднял знамя над городом.

Война всегда оставляет памятники. На месте многих боев их остается больше, чем живых людей. Мы сели на ступеньки пьедестала.

— Расскажите о последнем бое. Только меньше курите.

— Хорошо, — сказал Сурков, — расскажу. — И закурил третью сигарету подряд.

Ночью они подошли ко Львову. Остановились в лесу. Перед рассветом их экипаж — экипаж гвардейского легендарного танка — был вызван в командную землянку. В тот момент экипаж выглядел так: Александр Додонов, командир экипажа, комсомолец, Александр Марченко, стрелок, коммунист, Александр Мелеченко, командир башни, комсомолец, Александр Мордвинов, стреляющий, комсомолец, Федор Сурков, механик-водитель, коммунист.

— Кто знает город? — спросил командир.

— Я, — сказал Марченко.

— Ваш экипаж пойдет во Львов с почетным заданием. Нужно пробиться к центру и установить знамя над зданием горсовета.

…Они взяли знамя, закрыли люк, запустили мотор, медленно прошли между стволами деревьев, выехали на опушку леса, подошли к окраине города, наполнили ревом узкие улицы, минули два костела, вышли на перекресток и с ходу налетели на фашистские танки.

Бой был яростным и коротким. Через пять минут четыре немецких танка горели. Взрывы — один, второй, третий и четвертый — прозвучали почти одновременно.

Они развернули рычащую машину. Марченко показывал дорогу: влево, прямо, вправо, влево… Они шли к горсовету на предельной скорости. Уже в трех местах города гремели бои. Рассвело, и бои шли при дневном свете. Сурков не поверил своим глазам: в смотровую щель он увидел мальчика, бегущего им навстречу. Мальчик бежал прямо на них, словно впервые увидел танк. Сурков попытался свернуть в сторону, но мальчик повторил их движение — он бежал к ним. Он мог бежать к ним, чтобы сообщить что-то очень важное. Мог бежать, чтобы найти защиту. Мог бежать от страха — прямо под гусеницы.

Они остановили танк, Сурков спрыгнул к мальчику, и вмиг все стало ясно: в доме напротив укрылись фашисты, мальчик это видел, а потом увидел русский танк. «Вы же можете танком дом раздавить», — повторял он, показывая рукой на дом.

Они ворвались в узкий подъезд впятером. Схватка была короткой. И снова — в танк. Мальчик плакал, просил: «Возьмите!» «Это опасно!» — крикнул Сурков.

— Мальчик, наверное, считал, что мы в безопасности в танке, — вспоминает Сурков.

«Когда я впервые увидел танк?» — подумал я.

Мне шесть лет, над улицей зеленые ракеты, танки шли в ряд — один за другим, тяжелые, как слоны с моторами. Остановились недалеко от дома. Из одного выскочил военный, высокий, пошел ко мне, улыбался, сапоги блестели, как мокрые, в руке шоколад.

Протягивает шоколад. И говорит на чужом языке. Я протягиваю руку к шоколаду, он смеется и бьет меня сапогом почти в грудь, нет, ниже. Я запомнил, какой я легкий, как я летел в кювет. Второй из этого танка поднял меня, потрепал по плечу, начал кричать на первого, я ничего не понял, во-первых, потому что на чужом языке, во-вторых, потому что меня рвало.

Сильнее этих танков оказались только другие танки. Они вошли с другой стороны — над улицей снова висели ракеты. Все вокруг ревело и рвалось. И когда один наш танк остановился и черный от грязи танкист прыгнул на землю прямо на грядку и попросил воды, мы, пока он пил, тоже просились в танк, — все вокруг стонало от взрывов».

— Мальчик, наверное, думал, что мы в безопасности в танке, — повторил Сурков.

— Он точно так и думал, — сказал я.

Они выскочили на узкую площадь перед горсоветом. Марченко приготовился. Сурков нажал на тормоза. Танк качнулся, осел и застыл. Марченко спрыгнул на мостовую.

Сурков отвел танк к костелу. Они видели, как Марченко скрылся в подъезде. Мордвинов держал на прицеле выходящие на площадь улицы. Прошло минут восемь, и они увидели Марченко снова. Он был на самом верху здания: маленькая фигурка, в руках знамя. Он укрепил знамя, ветер расправил холодное пламя над Львовом, и с этой секунды над городом появился знак освобождения и победы. Это было 26 июля.

— Александр Марченко выскочил из подъезда и побежал к танку, — вспоминал Сурков. — За десять шагов до танка в него попали три пули. Они летели одна за другой из автомата.

Мы положили Марченко на борт танка. В кабину танка он не входил — вытянулся в струну. Рядом провыли два снаряда.

Третий упал рядом. Крупный осколок вошел в голову Марченко…

Шел отвесный дождь над побережьем Уэльса. Спустя двадцать четыре года после смерти Марченко и двадцати миллионов моих соотечественников я сидел в тихом баре маленького английского городка — на самом берегу океана. За моим столиком пережидали дождь трое: мой ровесник и коллега из местной газеты; бывший офицер британской армии, 57 лет; преподаватель истории в колледже.

Мы разговаривали о войнах. Мой коллега сказал, что он не представляет себе таких потерь — миллионы людей:

— Сегодня это кажется нереальным. Я говорю о своих чувствах и о чувствах тех, кто в войну не воевал из-за возраста. А теперь опять повсюду в уши — война.

— Да, — кивнул бывший офицер британской армии. — Мы живем в заминированное время.

— Неужели это станет реальностью? Неужели сильнее те, кто начинает войны?

— Сильнее тот, кто в отчаянии или объелся, — сказал бывший офицер.

— Вы имеете в виду недобитых? — спросил мой коллега.

— В первую очередь их. Но не такие уж они и битые. Они целехонькие, — офицер засмеялся охотно и громко. — Они всегда выживают… — Он посмотрел на преподавателя и с вызовом спросил: — Вам известен самый символический за всю историю цивилизации факт? Известен?