Фрэнси Эпштейн - Война Фрэнси

Гомосексуальные отношения, а также торговля телом за еду, описанные в книге матери, не стали для меня сюрпризом. Я слышала эти истории, встречалась с героями ее книги, а некоторых, например, Китти, Марго и Петера, знала очень хорошо. В отличие от многих жертв холокоста, Фрэнси никогда не пыталась умолчать о своем прошлом, и многое рассказала мне слишком рано. Мой брат Томми отказался учить чешский и слушать истории выживших, которые собирались у нас в гостиной. Я же слушала, но переняла у Фрэнсис ее метод психологической защиты — абстрагирование. Я слышала слова, но отказывалась осознавать их значение.

Понадобилось написать собственные мемуары — «Долгий полураспад любви и травмы» и пройти через десять лет психотерапии, прежде чем я смогла обратиться к «Войне Фрэнси». Все детство я благоговела перед блестящей, искренней и прагматичной мамой, благоговела перед тем, через что ей пришлось пройти, и пребывала под впечатлением тех уроков, которые она из этого извлекла. Фрэнси исключили из двух элитных пражских школ (Немецкой гимназии и Французского лицея), и она часто называла лагерь «университетом», где получила уникальные знания о природе человека.

В своем «Объяснении» Фрэнси пишет:

«Однажды, обсудив непоправимый вред, нанесенный моей нервной системе, американский врач спросил меня, испытываю ли я ненависть к немцам.

Нет, не испытываю. В большей степени оттого, что не могу позволить себе ненависть, ибо она неизбежно вернется ко мне самой. Конечно, возлагать ответственность на тех, кто родился после 1930 года, за то, что их родители сделали со мной и моей семьей, я не вправе, но мне не по себе в присутствии немцев более старшего возраста, как будто они еще не смыли с рук кровь моих погибших товарищей.

Меня возмущают публикации книг бывших нацистов и то, что их становится все больше.

Меня возмущают те скудные выплаты, которые нынешний режим постановил своим жертвам. Их размер определяется в суде, где обвиняемый становится судьей, а бюрократическая волокита препятствует решению тысячи дел, словно они только и ждут, что жертвы умрут прежде, чем их требования будут выполнены. Хотя реституции Израилю свидетельствуют о желании загладить вину, никакие немецкие репарации никогда не смогут загладить материальный и моральный ущерб, нанесенный жертвам холокоста. Как бы я ни старалась, я не могу восхищаться благородством или даже порядочностью немцев, которые занимаются этим вопросом. Я чувствую к своим немецким ровесникам и предшествующему им поколению скорее безразличие с примесью жалости. Как немец-отец отвечает на вопросы своих детей? Может ли он сесть и честно рассказать, чем занимался во времена нацистов, и при этом не чувствовать, как горят его уши? Где были голоса интеллигенции, великих художников и гуманистов золотого периода немецкой культуры? Почему так трудно отыскать немца, который готов признаться, что состоял в нацистской партии или был членом СС? И неужели дьявольский план их вождей осуществлялся без помощи или хотя бы негласного одобрения большинства?

Суд над Адольфом Эйхманом, как и предшествовавший ему Нюрнбергский процесс, не принес удовлетворения или чувства отмщения — лишь горькое ощущение бессмысленности происходящего.

Меня совершенно не волнует, что творится в этой разделенной стране и ее семьях, члены которых оказались по разные стороны стены, и я отказываюсь лить крокодиловы слезы, оплакивая их трагические судьбы.

Я считаю величайшей иронией, что сегодня Западная Германия находится в лучшем экономическом положении, чем Англия, которая столько лет держала оборону в одиночку, как и то, что ФРГ, выступающая против коммунистического блока, обласкана со всех сторон.

Но все это сводится не к ненависти, а скорее к любопытству: существует ли эта новая Германия на самом деле? Сможет ли она удержаться от новой истерии и не „пойти за фюрером“, если в условиях новой экономической катастрофы не возникнет очередной безумец, которому будет нужен козел отпущения?

Но, понимая природу человека, я боюсь того, что все это может повториться в любой точке мира, в иной форме и при иных обстоятельствах».

Работать над «Войной Фрэнси» было не просто. Мы с братьями считали, что первоначальный вариант был написан от руки, однако после смерти Фрэнси в 1989 году рукопись так и не была найдена. Текст с небольшим количеством исправлений напечатан на английском языке на тонкой полупрозрачной бумаге. У Фрэнси была феноменальная память и глаз художника, точно подмечавший детали. Но и ей нужна была помощь редактора.

Если бы издатели купили текст Фрэнси, пока она была жива, то у нее была бы возможность подправить ошибки. К примеру, кто-то сказал Фрэнси, что видел, как ее родителей застрелили в Риге. Но, согласно архивным материалам, их застрелили в выгребной яме лагеря Малый Тростенец, что в Белоруссии. Если бы Фрэнси была жива, издатель обсудил бы с ней название и предложил бы внести изменения в предисловие (например, в 1990 году Восточная и Западная Германия стали единой страной) и попросил бы объяснить некоторые моменты, касающиеся ее повествования. Но из-за смерти Фрэнси в возрасте 69 лет, а также того обстоятельства, что книга выходит в свет в 2020 году, это невозможно.

Первым встал вопрос об имени автора. Она подписала книгу как «Фрэнси Эпштейн». Мы с братьями решили, что в 2020-м она бы скорее назвалась Фрэнси Рабинек Эпштейн.

Поскольку предисловие мамы требовало большого количества исправлений, вместо того чтобы его переписывать и становиться соавтором, я решила процитировать отдельные части в «Послесловии». В сам текст я внесла очень мало исправлений, постаравшись придерживаться стандартной в таких случаях журналистской практики.

Проверить даты было не сложно, но вот когда имена или даты были указаны неверно или попросту выдуманы, было невозможно проникнуть в ее намерения. Такие места я отмечала звездочкой. К примеру, Нойграбен она называет «Бухвальд». Но никакого Бухвальда не было и в помине, и я не понимаю, зачем она указывает это название.

В 1990 году молодая немецкая исследовательница, живущая в пригороде Гамбурга, где в лагере Нойграбен держали Фрэнси, разыскала меня через архивы Израиля и передала документы, раскрывающие личность «Шписса». Так в тексте я заменила «Бухвальд» на Нойграбен.

Еще одна странная отсылка касается уже другого имени. Фрэнси называет женщину-командира, которая осматривает чешских евреек перед отправкой из Освенцима в Нойграбен «Ильза Кох». Я уверена, что мама знала, что это была не Ильза Кох (также известная как «Бухенвальдская сука»). Фрэнси могла использовать ее имя нарочно, а могла просто перепутать с Ирмой Грезе, другой садисткой, но уже из Освенцима. Я заменила ее имя на Kommandant .