Григорий Аросев - Владимир Набоков, отец Владимира Набокова

Ценно и интересно в переписке Набокова и Сикорской почти все, но автору этой книги субъективно кажется, что главное тут – осознание двух вещей, которое появляется по прочтении (а на самом деле – еще в процессе). Первая: брат и сестра не то чтобы считали друг друга главными людьми во всем мире, нет, у каждого были семьи, дети, друзья и в целом у каждого была своя жизнь. Но не остается сомнений, что они были друг для друга единственными. Грань «главности» и «единственности» очень тонкая, но она есть. Дети вырастают и отделяются навсегда, жены-мужья так или иначе уходят, друзья – вообще категория ненадежная. А вот когда у людей такая (подходящего прилагательного не подобрать для нее) связь, как у Набокова и Сикорской, это навсегда, и таких людей не может быть много – хорошо, если есть хотя бы один. Чаще всего нет ни одного.

Они сами, Набоков и Сикорская, это ровно так же и формулировали. «Мы с тобой последние хранители, последние два сосуда общего прошлого», – писал Набоков в «Переписке с сестрой» в 1945-м. «Я иногда думаю, что у нас с тобой общая на две половинки разрезанная душа», – писала Сикорская год спустя. «Мне не удалось встретить в жизни человека, который мог бы так перекликаться со мной, как ты», – она же в 1951-м. «Вы мне совершенно необходимы, я никогда не думала, что наша встреча так перевернет всю мою жизнь!» – снова Сикорская, кратко описывая свои впечатления от свидания с братом (и его семьей) после 23-летней разлуки.

Это удивительно, симптоматично и одновременно грустно: при том, что и сестра Ольга, и брат Кирилл, в отличие от брата Сергея, войну «благополучно» пережили (ставим это слово в кавычки, так как никаким благополучием, разумеется, не пахло, но и очевидных последствий ни для кого из них не было), они возникают в эпистолярных разговорах Владимира и Елены крайне редко и удивительно мимоходом. В первом же письме Набокову, отправленном в 1945 году, после длиннейшего военного перерыва, Сикорская подробно пишет о себе, задает брату миллион вопросов и признается ему в любви, вспоминает родителей, а далее пишет: «Ольга все такая же». И еще через два предложения: «Кирилла мы видели в прошлом году. Он совершенно такой же, как был. И выглядит он как 18-летний мальчик» (тогда Кириллу было 33 года). Да, переписка опубликована с купюрами, и ровно после этой фразы стоит отточие, знаменующее пропуск текста, но даже если там подробно говорится о Кирилле, все равно дальше ни Ольга, ни Кирилл почти не возникают в письмах Сикорской и Набокова.

Особенно это бросается в глаза при постоянном упоминании, пусть и кратком, сына Ольги – Ростика, а также если помнить, что Владимир был крестным Кирилла… Но если с Кириллом отношения были очевидно нейтральные с переходом в хорошие (когда В. В. Набоков вернулся в Европу, он и Кирилл и переписывались, и встречались – до скоропостижной смерти последнего), то отношения с Ольгой долгие годы оставались, как мы помним, откровенно плохими. Как раз из этой переписки и можно узнать, что Набоков без малейшего желания помогал Ольге материально, а Сикорская охарактеризовала сестру так: «бедная, полубезумная», а ее жизнь – «грустной нищенской». Ну а о погибшем Сергее Набоков и Сикорская вспоминали с большой болью и сожалением, но и тут возникает вопрос: достаточно ли они выражали (и выражали ли вообще) свои чувства в его адрес, пока он был жив?

(Обозначим в скобках вторую важную вещь, которую понимаешь после прочтения переписки Набокова и Сикорской, – она относится скорее к личности писателя, поэтому очень коротко. В интервью, эссе и переписках с другими людьми (даже с женой!) В. В. Набоков часто предстает сварливым снобом, надменным брюзгой, который терпеть не может людей, большинство коллег по жанру не ставит ни в грош и вообще считает себя пупом земли. Такое ощущение, несомненно, обоснованно (Набоков, чего скрывать, таким и был), но послания к Сикорской писаны как будто совсем другим человеком: любящим, сердечным, скучающим, терпеливым и добрым. Только на 63-й странице книги и бог знает на каком году переписки «проявляется» фирменный Набоков, который указующе пишет сестре, напомним, очень образованной женщине: «Сартра не читай – модный вздор, уже забытый, а Miller (скорее всего, речь идет о Генри Миллере. – Г. А. ) – бездарная похабщина».)

Но вернемся к Сикорской.

После убийства Владимира Дмитриевича она с мамой, старшей сестрой Ольгой и младшим братом Кириллом переехали в Прагу. Вместе с Евгенией Гофельд и Аделью Кракьяк, горничной петербургских времен (поначалу она осталась в Крыму, но потом через Эстонию добралась до Берлина), поселились в большой, по современным меркам, квартире: четыре комнаты, кухня, ванная, туалет. Потом, правда, две комнаты стали сдавать – денег не хватало. В числе прочих одну из комнат снимали Николай и Мария Ипатьевы, те самые, в чьем доме в Екатеринбурге была расстреляна царская семья.

Елена Ивановна и две дочери получали от чехословацких властей по 500 крон в месяц, кроме того, их обеспечивали бельем и одеждой, а детям предоставили возможность бесплатно учиться: Кириллу – в гимназии, Ольге – на неких «курсах», изредка упоминаемых в источниках, а Елене – в Карловом университете. Однако сумму не следует считать огромной: полутора тысяч крон на такое количество человек хватало в обрез. Елена окончила филологический (по собственным словам; из других данных следует, что философский) факультет, а в 1936-м – курсы библиотекарей при нем же. Кстати, в университете она пересекалась с Сергеем Эфроном, мужем Марины Цветаевой.

В Праге Елена Владимировна дважды вышла замуж – вначале за Петра Скуляри (брак просуществовал меньше пяти лет), а затем за бывшего офицера российской императорской армии Всеволода Вячеславовича Сикорского. Любопытно, что первый брак был расторгнут в самом начале 1932 года, а второй заключен уже в мае того же года – вряд ли будет ошибкой предположить, что причиной расставания Елены с Петром Скуляри стал именно Сикорский, старше ее на десять лет. От этого брака родился уже упомянутый нами сын Владимир (домашнее прозвище – Жикочка, сложное производное от Рыжий-Рыжик-Жика), названный, конечно, в честь Владимира Дмитриевича Набокова. Он родился 23 апреля, вскоре после входа немецких войск в Прагу (15 апреля) и буквально за десять дней до смерти Елены Ивановны Набоковой (2 мая). И хотя Елена-младшая, еще лежавшая в больнице с младенцем, не смогла присутствовать на похоронах матери, та все-таки успела порадоваться рождению еще одного внука. Елена Ивановна до смерти хранила обручальное кольцо мужа, которое было для нее слишком широким, носить она его не могла, поэтому просто держала его постоянно при себе.

Сикорская в Праге проработала в библиотеке при университете суммарно 15 лет, причем нацисты сотрудников университета не трогали, лишь заставили всех сдать экзамен на знание немецкого языка. Всеволод Сикорский, юрист по образованию – что оказалось в другой стране совершенно бесполезной профессией, – какое-то время «ездил на такси» (то есть был таксистом), затем был вынужден пойти на фабрику, а в 1943 году, в разгар войны, из-за язвы желудка был освобожден от трудовой повинности и сидел дома с сыном, давая частные уроки. В предвоенные годы жизнь была нелегкой, продукты выдавались по карточкам, но до голода не доходило. Военное время семья пережила с большими трудностями, питались уже впроголодь, зимой жили-спали в кухне, где можно было топить плиту, но никто не погиб и даже ранен не был. При этом особую опасность представляли авианалет 14 февраля 1945 года и антигитлеровское Пражское восстание 5–9 мая, в результате которых погибли тысячи человек; «прожили мы жуткие дни», – писала Елена Владимировна. А главная опасность, по словам ее сына Владимира, нависла над ними после входа в Прагу советских войск. Всеволод Сикорский, будучи офицером той самой Добровольческой армии Врангеля, представлял особый интерес для СССР. Но произошло удивительное событие: в послевоенной неразберихе вместо Сикорского был взят какой-то его однофамилец, который… тут же умер, и мужа Елены Владимировны из черных списков просто вычеркнули. Сикорская еще рассказывала, что перед приходом советских войск им предложили выехать в Швейцарию, но на немецком поезде. Узнав, что составы могут попасть под английскую бомбежку, Всеволод Вячеславович отказался уезжать.