Григорий Аросев - Владимир Набоков, отец Владимира Набокова

Все изменилось 15 декабря 1943 года. Сохранился отчет об аресте Сергея Набокова, датированный этим днем. Вплоть до начала весны следующего года Сергей оставался в Берлине, его лишь переводили из одного места содержания в другое. И наконец в апреле его «на неопределенный срок» выслали в концлагерь Нойенгамме, где присвоили номер: 28631.

Причиной, из-за которой Сергея повторно арестовали, на сей раз стало нечто иное. KriPo не исключала, что Набоков может вновь вернуться к своим «аморальным преступлениям», однако Сергей действительно тосковал без Германа и не мог его забыть, что для собственной безопасности было очень хорошо. Гестапо тем не менее нашло к чему придраться: речь зашла о «высказываниях, враждебных государству» ( staatsfeindliche Äußerungen ). За неясной формулировкой крылась ловушка, в которую можно было бы подтолкнуть любого человека сомнительной благонадежности. В случае Сергея конкретики нет, однако некоторые знакомые и родственники говорили, что Сергей пытался помочь солдату британских ВВС, который был сбит над территорией Германии, и что Набокова арестовали в том числе по подозрению в сотрудничестве с британской разведкой. Полностью исключать этого нельзя, однако и верить тоже не стоит: во-первых, эта история ничем, кроме слов, не подтверждается, а во-вторых, вряд ли бы с предполагаемым шпионом так долго возились. Чуть больше доверия к словам Марины Ледковской, дочери Софьи Фазольт. Впоследствии она рассказывала, что Сергей на некоей публичной вечеринке (хотя что это была за вечеринка в военном Берлине? Возможно, просто встреча знакомых) вслух и под влиянием алкоголя заявил, что признает только европейскую литературу, но не немецкую, а европейская культура выше немецкой. Его брат, писатель Владимир Набоков, в письме сестре Елене Сикорской рассказывал, что получил некие «добавочные» сведения (от кого – неясно) о высказываниях Сергея в Берлине. Тот якобы говорил, что «немцы никогда не сломят англичан и французов». Если так и было, то удивляться доносу в гестапо не стоит, но повторим, что это не более чем слова, без малейших подкреплений. Более-менее ясно только то, что арест Набокова был связан именно с «политикой», а не с его гомосексуальностью.

Точно неизвестно, какой именно работой занимался Сергей Набоков в Нойенгамме – вариантов, к сожалению, было много, от заводов до уборки территорий. Есть воспоминание еще одного заключенного из Нойенгамме, который уже в 1950-х рассказывал Николасу Набокову, что Сергей в последние месяцы стал очень религиозным и старался успокаивать и утешать всех, кто в этом нуждался. Связано ли одно с другим – сказать невозможно, а равно невозможно проверить, правда ли это.

Достоверно известна дата смерти Сергея: это случилось 10 января 1945 года, в середине ночи. Умер он в больнице, как написано в нойенгаммской «Книге мертвых» ( Totenbuch ), журнале учета, – в 2:45. Причиной смерти указан «энтероколит» (одновременное воспаление тонкой и толстой кишок), однако на практике это означало только одно: Сергей Набоков, как и многие другие, умер от голода и истощения, а все прочие диагнозы – последствия этого. Останки Сергея были сожжены в собственном крематории лагеря.

В свидетельстве также указано: «Профессия – неизвестна, религиозная принадлежность – неизвестна, адрес проживания – неизвестен, семейное положение – неизвестно…» Ничего неизвестно, но человека нет. Впрочем, бумага сохранилась, спасибо и на том.

Спустя месяц или два Оня Фазольт получила уведомление о смерти Сергея и сообщила Елене Сикорской в Прагу, где жила и Евгения Гофельд, многолетняя спутница и помощница Елены Ивановны Набоковой, гувернантка ее дочерей. Именно Евгения Гофельд первой написала письмо Владимиру, в котором рассказала о судьбе Сергея, а Владимир в свою очередь уведомил брата Кирилла. (Не стоит переоценивать магию почты и родственные узы: в военном и послевоенном хаосе долгие месяцы и даже годы рассыпанные по миру Набоковы ничего не знали друг о друге.)

Что осталось от Сергея, если даже фотографий нет?

Фактически – пара фрагментов из книг Владимира, его брата, и несколько упоминаний в письмах. Начнем с последних. Вскоре после получения новости о смерти Сергея его старший брат написал историку и писателю Эдмунду Уилсону: «…Это известие меня сразило, так как, на мой взгляд, Сергей был последним, кого в моем понимании могли арестовать (за “англосаксонские симпатии”): безобидный, праздный, трогательный человек, проводивший незаметную жизнь между Латинским кварталом и замком в Австрии, где он жил со своим другом» [39] Дорогой Пончик. Дорогой Володя: Владимир Набоков – Эдмунд Уилсон, переписка, 1940–1971. – М.: КоЛибри, 2013. С. 492. .

Еще эпистолярий: «…Но самое мучительное – это то, что мы никогда не узнаем, какой был конец. Лучше об этом не думать. Есть вещи, которые как кошмар преследуют, и бесцельно думать о них. Как все это ужасно», – писала Елена Сикорская в 1947 году брату Владимиру.

Далее – отрывок из романа «Пнин» середины 1950-х, который можно рассматривать как сильно запоздавший некролог Сергею. Герой Тимофей говорит о своей юношеской любви к Мире Белочкиной, погибшей в Бухенвальде: «Только в отрешенности, рождаемой неизлечимой болезнью, только в трезвости приближения смерти можно примириться с этим хотя бы на миг. Чтобы вести себя как разумное существо, Пнин приучил себя за последние десять лет никогда не вспоминать Миру Белочкину – не оттого, что само по себе воспоминание о юношеском романе, вполне банальном и кратком, угрожало его спокойствию духа (увы, воспоминания об их с Лизой браке были достаточно настойчивы, чтобы вытеснить любые прежние любови), а оттого, что если быть до конца честным с самим собой, то никакая сознательность и совесть, а стало быть, и никакое сознанье вообще не могли существовать в мире, где возможно что-либо вроде Мириной смерти. Приходилось забыть – потому что невозможно было жить с мыслью о том, что эту изящную, хрупкую, нежную молодую женщину, с этими ее глазами, с этой улыбкой, с этими садами и снегами за спиной, свезли в скотском вагоне в лагерь уничтожения и убили, впрыснув ей фенол в сердце, в это нежное сердце, биенье которого ты слышал под своими губами в сумерках прошлого. И поскольку не было с точностью зарегистрировано, какой смертью она умерла, Мира продолжала умирать в твоем сознанье великим множеством смертей и переживать великое множество воскрешений лишь для того, чтоб умирать снова и снова, уводимая на смерть специально обученной медсестрой, заражаемая прививкой грязи, бациллы столбняка, битого стекла, отравленная в фальшивом душе прусской, то бишь синильной, кислотой, сожженная заживо на облитой бензином куче буковых поленьев».