Григорий Аросев - Владимир Набоков, отец Владимира Набокова

Владимира Дмитриевича Набокова похоронили на русском кладбище на северо-западе Берлина. Сейчас оно находится на территории округа Райникендорф. Центр погоста – храм Святых равноапостольных Константина и Елены, которым, как и кладбищем в целом, заведует Свято-Князь-Владимирское братство. Больших поминок семья не устраивала: собрались своим кругом дома, а «чужих», даже совсем близких, не звали – не видели смысла говорить о своих страданиях сразу после случившегося.

Могила Набокова находится прямо у храма. Цветник – без ограды, небольшой прямоугольник. Черный памятник с длинным крестом и скромной надписью в старой орфографии «Владимiръ Димитрiевичъ Набоковъ, 1870–1922». Никаких иных указаний на профессию, род деятельности. Все тихо и безмятежно, как и должно быть на кладбищах. За могилой по сей день ухаживают: приносят свечи, сметают листву. Вероятно, кто-то из работников храма. Иногда на могильной плите лежат цветы, иногда на него ставят какое-нибудь вечнозеленое растение типа кактуса. Возможно, за могилой в первую очередь приглядывают из-за того, что она сразу бросается в глаза. Но, хочется верить, что и дань памяти Набокову тоже отдают. Хотя бы как отцу знаменитого писателя.

По Владимиру Дмитриевичу отслужили две панихиды: 30 и 31 марта. Еще днем позже состоялось публичное прощание с Набоковым, и тогда же его предали земле. Как пишет Брайан Бойд, на могиле поставили «двухметровый православный крест», однако его дальнейшая судьба неизвестна.

В «Руле» писали [97] «Руль», 4 апреля 1922 г. , что в день прощания в вагонах трамвайных маршрутов 24 и 25, обычно пустующих, была слышна «только русская речь» – все говорили о Набокове. (В том районе трамвайных путей давно нет.) Трамваи обгоняли частные автомобили и таксомоторы с венками на крышах, их, венков, было очень много, чуть ли не 200. Гроб не закрывали – лицо ВДН было видно. К могиле гроб, всего несколько шагов, донесли на своих плечах сыновья Владимир, Сергей, а также Иосиф Гессен и кто-то из друзей.

В церковь на литургию 31 марта, которую провел митрополит Евлогий, пришли представители всех политических направлений. Бывший депутат Думы третьего и четвертого созывов Никанор Савич писал, что присутствовали и ранее избитый Таборицким Александр Гучков, и первый председатель Временного правительства князь Георгий Львов, и бывший российский посол в Австро-Венгрии Николай Шебеко, и многие другие. «Не панихида, а демонстрация», – заметил Савич. «Много народу, но по-настоящему расстроен был только В. Н. Аргутинский», – написала в дневнике Вера Бунина, жена Ивана Бунина, имея в виду Владимира Аргутинского-Долгорукого, дипломата и искусствоведа. (Чрезвычайно интересно, что именно Вера Бунина ровно за два года до того, в апреле 1920 года, следующим образом высказалась о Набокове: «Набоков, очень хорошо по внешности сохранившийся человек, произвел на меня впечатление человека уже не живого». Впрочем, в дальнейшем об этом своем впечатлении она не вспоминала.)

«Руль» не просто в подробностях сообщал обо всем, что было связано с убийством в филармонии, включая отзывы. Газета Набокова, конечно, публиковала все под определенным, конкретным углом. Меж тем крайне любопытно взглянуть на Владимира Набокова глазами других – тех, кто мог себе позволить высказывать независимые суждения, пусть и, не будем забывать, крайне субъективные.

Приведем наиболее интересные мнения о Набокове. Их высказали Корней Чуковский, Зинаида Гиппиус, Алексей Толстой, юрист и историк барон Борис Нольде (с ним Набоков составлял акт об непринятии престола Великим князем Михаилом в 1917-м и в том же году в ноябре отсидел несколько дней в тюрьме), поэт Сергей Горный, журналист Илья Василевский (публиковавшийся под псевдонимом Не-Буква), немецкий журналист Э. Йенни (точное имя установить не удалось) и уже упомянутый Никанор Савич.

Чуковский, не отличавшийся ни деликатностью, ни человеколюбием, 29 марта написал в дневнике:

Набокова я помню лет пятнадцать. Талантов больших в нем не было; это был типичный первый ученик. Все он делал на пятерку. Его книжка «В Англии» («Из воюющей Англии». – Г. А. ) заурядна, сера, неумна, похожа на классное сочинение. Поразительно мало заметил он в Англии, поразительно мертво написал он об этом. И было в нем самодовольство первого ученика. Помню, в Лондоне он сказал на одном обеде ‹…› речь о положении дел в России и в весьма умеренных выражениях высказал радость по поводу того, что государь посетил парламент. Тогда это было кстати. ‹…› Эта удача очень окрылила его ‹…› и потом за ужином все время – десятки раз – возвращался к своей речи.

Его дом в Питере на Морской, где я был раза два – был какой-то цитаделью эгоизма: три этажа, множество комнат, а живет только одна семья! Его статьи (напр., о Диккенсе) есть в сущности сантиментальные и бездушные компиляции. Первое слово, которое возникало у всех при упоминании о Набокове: да, это барин.

‹…› У нас в редакции «Речь» всех волновало то, что он приезжал в автомобиле, что у него есть повар, что у него абонемент в оперу и т. д. ‹…› Его костюмы, его галстухи были предметом подражания и зависти. Держался он с репортерами учтиво, но очень холодно. Со мною одно время сошелся: я был в дружбе с его братом Набоковым Константином, кроме того, его занимало, что я, как критик, думаю о его сыне-поэте [98] По словам литературоведа Павла Крючкова, Чуковский внимательно следил за трудами Набокова. Чуковский жестко критиковал перевод «Евгения Онегина», выполненный Набоковым, однако к прозе относился более благосклонно и даже был «влюблен» в роман «Пнин» (1957). – Прим. авт. . Я был у него раза два или три – мне очень не понравилось: чопорно и не по-русски. Была такая площадка на его парадной лестнице, до которой он провожал посетителей, которые мелочь. Это очень обижало обидчивых.

Но все же было в нем что-то хорошее. Раньше всего голос. Задушевный, проникновенный, бог знает откуда. Помню, мы ехали с ним в Ньюкасле в сырую ночь на верхушке омнибуса. Туман был изумительно густой. Как будто мы были на дне океана. Тогда из боязни цеппелинов огней не полагалось. ‹…› Набоков сидел рядом и говорил – таким волнующим голосом, как поэт. Говорил банальности – но выходило поэтически. По заграничному обычаю, он называл меня просто Чуковский, я его просто Набоков, и в этом была какая-то прелесть. Литературу он знал назубок, особенно иностранную; в газете «Речь» так были уверены в его всезнайстве, что обращались к нему за справками (особенно Азов): откуда эта цитата? в каком веке жил такой-то германский поэт. И Набоков отвечал. Но знания его были – тривиальные. Сведения, а не знания. Он знал все, что полагается знать образованному человеку, не другое что-нибудь, а только это. Еще мила была в нем нежная любовь к Короленко, симпатиями которого он весьма дорожил. Его участие в деле Бейлиса также нельзя не счесть большой душевной (не общественной) заслугой. И была в нем еще какая-то четкость, чистота, – как в его почерке: неумном, но решительном, ровном, крупном, прямом. Он был чистый человек, добросовестный; жена обожала его чрезмерно, до страсти, при всех. Помогал он (денежно), должно быть, многим, но при этом четко и явственно записывал (должно быть) в свою книжку, тоже чистую и аккуратную.