Григорий Аросев - Владимир Набоков, отец Владимира Набокова

Но условное зачтение срока – еще полдела. В следующем году, 1928-м, оставшийся срок был полностью аннулирован, то есть последние шесть (в случае Шабельского) и восемь (у Таборицкого) лет, когда они должны были считаться осужденными, они ими не считались.

Сам приговор отменен не был, то есть судимость с русских монархистов не сняли. Зато отменили кое-что другое, а именно ранее принятое решение о высылке Таборицкого из Германии. Его реакция на первоначальное решение наверняка была самой безрадостной: возвращаться в Россию (точнее, в СССР!) ему не хотелось ни при каких обстоятельствах. Поэтому они поначалу следовали прямым указаниям, полученным от тюремного начальства: работать и не вмешиваться в политику.

Замечательный историк русской эмиграции Игорь Петров рассказывает [93] Петров И. «Все самочинцы произвола…»: подлинная биография Сергея Таборицкого // Неприкосновенный запас, № 122 (6/2018). С. 162–189. , что вначале Таборицкий работал трактористом (!), а затем курьером в одной из берлинских фирм. Шабельский-Борк занимался литературным трудом, сочиняя под псевдонимом исторические тексты. «Лубки Старого Кирибея (один из псевдонимов Шабельского. – Г. А. ) нередко вызывали благодатно-просветленную слезу на глазах взволнованных читателей. ‹…› К чему бы ни прикоснулся Старый Кирибей – все носит отпечаток великой любви к России, к Ее Славе и прошлому», – прочувственно написал в некрологе Шабельскому бывший депутат IV Думы (1912–1917) Василий Зверев.

В дальнейшем Шабельский-Борк увлекся идеями Гитлера, полагая, что глава национал-социалистов готовит восстановление монархии в Германии. Кроме того, Шабельский, получив небольшую пенсию от гитлеровского правительства, принимал участие в объединении нацистских групп среди эмигрантов из России-СССР и контроле за ними, работая в Управлении по делам русской эмиграции ( Russische Vertrauensstelle ) под началом генерала Василия Бискупского. Войну Шабельскому удалось пройти невредимым, а после ее окончания он, как и многие другие нацисты, бежал в Аргентину, где в Буэнос-Айресе и умер в 1952 году от туберкулеза.

Таборицкий направился по схожему пути, но дошел до степеней чуть более известных. Он в результате даже возглавил одну из дочерних организаций этого ведомства, которое ставило целью держать под контролем русских эмигрантов – их стало существенно меньше (приводятся цифры в 600 тысяч в 1923 году и 45 тысяч в 1937-м), однако нацистское правительство решило, что и «остатки» следует держать под контролем. И хотя генерал Бискупский утверждал, что его Управление будет неполитическим, займется сугубо регистрацией русскоязычных беженцев и попытками их примирить, а на тех, кто будет сеять рознь, будут так или иначе воздействовать, все эти обещания не сбылись. Разве что кроме учета. В Управлении работали и Шабельский-Борк, и Таборицкий, причем последний занимался в том числе выдачей разрешений на выезд евреям. Говорят, что семья Владимира Набокова – младшего, который как писатель уже прославился в русскоязычном эмигрантском мире, получала в 1937 году бумагу на отъезд именно у Таборицкого, что стало еще одним унижением, пережитым Набоковыми, и еще одной причиной решения никогда более не возвращаться в Германию – решения, которое писатель Набоков так никогда и не изменил. В 1940 году Таборицкий, за два года до того получивший, после нескольких лет хлопот и ожидания, немецкое гражданство, стал куратором Национальной организации русской молодежи, созданной при непосредственном участии Управления, однако у монархиста не было ни желания, ни опыта для работы с молодежью.

Послевоенная жизнь Таборицкого почти не изучена. Известно лишь, что он жил в немецком городе Лимбурге, печатался в церковном журнале «Владимирский вестник», выходившем в Бразилии с 1948 по 1968 год (впрочем, данных о конкретных публикациях нет), а умер в 1980 году.

О том, как провела худший вечер своей жизни семья Набоковых, подробно рассказал Владимир Набоков – младший, в те годы еще не считавший себя серьезным прозаиком, а настаивавший на своем поэтическом предназначении.

То, что в трагический день 28 марта вся семья оказалась в одном городе – это, как мы говорили чуть выше, случайность или чудо.

Владимир вернулся домой около девяти вечера (лекция в филармонии к тому моменту уже началась). Сергея дома не было, мама, Елена Ивановна, раскладывала пасьянс, младшие спали. Владимир читал Блока, потом стал декламировать стихи маме, они обсуждали «дымчатый ирис» [94] В оригинале – «дымный» (стихотворение «Страстью длинной, безмятежной»). – Прим. авт. . Потом зазвонил телефон – это был Иосиф Гессен. Как писал Владимир-младший, Гессен несколько раз повторил о «большом несчастье», которое стряслось с Владимиром-старшим, однако впрямую о произошедшем не сказал, добавив, что сейчас пришлет за ними автомобиль. Елена Ивановна, ничего не поняв из реплик сына, стала его расспрашивать. Растерянный Владимир-младший, ничего сам не понимающий, сказал какую-то ерунду, что «папочка попал под мотор, повредил себе ноги». Елена Ивановна, мгновенно что-то почувствовав, не поверила, Владимир зачем-то стал настаивать на своей версии… Они не предполагали, что несчастье связано именно с выступлением Милюкова в филармонии, хотя там предвиделся скандал. «Да, знало, знало сердце, что наступил конец, но что именно произошло, было еще тайной, и в этом незнании чуть мерцала надежда» [95] Цит. по: Бойд Б. Владимир Набоков. Русские годы. – М.: Независимая газета; СПб.: Симпозиум, 2001. Ч. II, гл. 8. , – писал Набоков в дневнике. За ними приехали двое знакомых Набокова-старшего. Один из них шепнул его сыну, что «на митинге была стрельба» и «папа тяжело ранен». Все вместе сели в машину, поехали.

От дома Набоковых до здания филармонии – 5–6 километров. Совсем близко. Но дорога никак не кончалась.

«Эту ночную поездку я вспоминаю, как что-то вне жизни, чудовищно длительное, как те математические задачи, которые томят нас в бредовом полусне, – вспоминал Набоков в дневнике. – Я глядел на проплывающие огни, на белесые полоски освещенных тротуаров, на спиральные отражения в зеркально-черном асфальте, и казалось мне, что роковым образом отделен от всего этого, что фонари и черные тени прохожих – случайный мираж, и единственное, что значительно и явственно и живо, – это скорбь, цепкая, душная, сжимающая мне сердце. “Папы больше нет”. Эти три слова стучали у меня в мозгу, и я старался представить его лицо, его движения. Накануне вечером он был так весел, так добр. Смеялся, боролся со мной, когда я стал показывать ему боксерский прием – клинч. ‹…› Наконец я пошел спать и, слыша, что папа тоже уходит, попросил его из спальни моей дать мне газеты, он их передал через скважину раздвижных дверей – я даже руки его не видел. И я помню, что движенье это показалось мне жутким, призрачным – словно сами просунулись газетные листы… И на следующее утро папа отправился в “Руль” до моего пробуждения, и его я не видал больше. И теперь я качался в закрытом моторе, сверкали огни – янтарные окна скрежещущих трамваев, и путь был длинный, длинный, и мелькающие улицы были все неузнаваемые…» [96] Там же.