Григорий Аросев - Владимир Набоков, отец Владимира Набокова

‹…› После этого фельетона [99] Речь о фельетоне сатирика О. Л. Д'Ора (Иосифа Оршера), в котором он, очевидно, выступил, с точки зрения Чуковского, в адрес Набокова в неоправданно резком ключе. Текст и место публикации неизвестны. – Прим. авт. еще больше страдаешь, что убили такого спокойного, никому не мешающего, чистого, благожелательного барина, который умудрился остаться русским интеллигентом и при миллионном состоянии.

Кстати: я вспомнил сейчас, что в 1916 году, после тех приветствий, которыми встретила нас лондонская публика, он однажды сказал:

– О, какими лгунишками мы должны себя чувствовать. Мы улыбаемся, как будто ничего не случилось, а на самом деле…

– А на самом деле – что?

– А на самом деле в армии развал; катастрофа неминуема, мы ждем ее со дня на день…

Это он говорил ровно за год до революции, и я часто потом вспоминал его слова [100] Цит. по: https://www.prozhito.org/person/215 . .

Днем позже, 30 марта, Савич записал в своем дневнике:

Мне лично очень жаль Набокова, хотя его знал мало. Но он производил на меня приятное впечатление порядочного человека и притом он был среди кадетов редким исключением – в смысле наличия у него сильного национального инстинкта. Он сперва был русским, а потом уже кадетом, членом партии, где так сильно влияние Винавера и его соплеменников. Он был одним из видных протестантов в этой среде, против идеологии Милюкова и Винавера, против служения, прежде всего, идее еврейского блага и признания блага России постольку, поскольку оно совпадает или не противоречит специфическим интересам еврейства. Словом, он был, сам того не сознавая, быть может, главою русского влияния в кадетской партии. Он не побоялся раскола среди них, возглавил его и его воодушевил. Без него его партия вряд ли бы посмела разорвать с Милюковым. Теперь одна из красочных фигур оппозиции Милюкову ушла из жизни, и партия, вероятно, опять объединится.

Таким образом, это убийство, сделанное руками оголтелых правых, на руку левым и антирусски настроенным сферам. Практически это покушение сделает невозможным изъятие из обращения большевистских главарей, проживающих за границей, и даст повод для новых гонений на весь эмигрантский лагерь, особенно на монархическое в нем течение. Услужливый дурак опаснее врага [101] Цит. по: https://www.prozhito.org/person/875 . .

Второго апреля в «Руле» вышел пространный и очень поэтический некролог авторства Сергея Горного. Вот его фрагменты:

Быть может, именно в нем – (так это редко и одиноко!) – сочеталась интуитивная сила хотения, воления с дисциплиною разума, четкого внутреннего зрения. Начало волевое, закипающее и начало сдерживающее, вводящее в границы. Лава творчества, текущая в гранитном, обтесанном русле. ‹…›

…Вот оно – смешение кличек, ложь ярлыков. Тому, кто в истерической, почти клинической нервозности спускал курок, казалось, что его осеняет слава старых знамен, что он («безумство храбрых») вступается за попранное рыцарство, что он затасканному, залапанному событиями слову «офицер» даст героическим дерзанием среди общей постылой сырости, среди горькой, всеобщей понурости – обновляющий блеск. Сухой треск выстрела – как щелканье бича, которое должно пробудить постыдно спящих. Он – мститель за подвал дома Ипатьевых. А на самом деле там, с эстрады, кричала бессвязные слова о Екатеринбурге, царе и мести последняя, сведенная судорогой клиническая маска прошлого. Это даже не романтика, не безумство «рыцарей белой лилии», не пафос мести. Ибо в романтике есть влюбленность, эстетика, коленопреклоненность. А выстрел Борка – это еще один выстрел в несчастного царя в Ипатьевском подвале. Добавочный выстрел. Ибо горшего оскорбления и так уже заплатившему по всем счетам – ипатьевскому смертнику, – чем такое заступничество, такая романтика, такие белые лилии, – нет. Воистину – чаша, испитая династией – еще не закончена подвалами Екатеринбурга. Вместо тиши и исторической правды, вместо целомудрия молчания – есть такие заступники. Когда судьба глумливее, когда шлет тех палачей или этих заступников?

И рыцарем, «офицером», истинным хранителем традиций, был в этот час поединка – Набоков. Над ним склонились бы те старые полковые знамена, которые шли с Андреем Болконским в безумие боя или равнялись на зимней декабрьской площади под отрывистый бой барабанов пред Муравьевым и Пестелем. И еще совсем недавно несли своих золоченых орлов над мерными, серыми толпами. А на эстраде были не эти знамена и не погоны. Там был тот же лик нелепого бунта, то же красное бретерство и ухарство «чрезвычаек» и «контрразведок», которое сшибалось в злой буран лютыми космами на самой Руси и докатилось сюда струею острого потока, злою, нелепою, ненужною. И он захлестнул так бесцельно-ненужно, так просто до жестокости – одного из настоящих, истинных сынов Руси, влюбленных в Нее с молитвенной сдержанностью, вдумчивой пытливостью, с бесконечной отдачей себя. Любить ее – не значит убить безоружного, одного из тех, кого закипевший поток в памятном марте поднял случай. Любить ее любовью ласковой. Любить Русь – это значит творить дело истинное, работу крепкую, молитву неслышную. Любить ее любовью ласковой. Любить Русь – не значит взбегать на эстраду для глумления над таинством смерти – ухарским взлетом фраз фейерверочных. Шипя и чадя, погасших тут же на эстраде. Так что «свои» целым конгрессом должны были отказаться. Ибо истинная любовь скорбит, истинный слуга работает, где может, – как убитый работал над печатным станком, над словом и мыслью. Истинный рыцарь не целит в спину, а встает на встречу руке обезумевшей. Заслоняет другого. Падает. ‹…›

Убит. Для нас в этой смерти большая сегодняшняя мука. Такая страшная, – за что? – незаслуженная, словно личная обида. «У счастливого недруги мрут, у несчастного друг умирает». Но чрез смерть эту, так зябко и больно осиротев, так незаслуженно и горько пострадав, – мы едкой болью полынного сердца прикасаемся вновь к крапивной, измученной и исстеганной Руси. Еще один сын ее почил. Сын особенный, приближенный, отмеченный, обласканный, любимый. ‹…›

В самой смерти, в жесте последнем, заслонив другого, он показал нам снова Ее, неумирающую Русь, в нем оплаканную и сказавшуюся: ибо только долгая чреда поколений, медлительный ритм неторопливых, густевших годов, людей, жизни и быта – могли отлить металл густой и певучий. Рыцаря, павшего на посту.

Упал он сейчас из рук, так близко от нас: точно мы сами уронили.

В парижской газете «Общее дело» 7 апреля Зинаида Гиппиус опубликовала микроэссе под заголовком-манифестом «Великий человек». Приводим текст Гиппиус с некоторыми сокращениями: