Виктор Петелин - Заволжье: Документальное повествование

Широкая улица уходила от вокзала куда-то в глубь города. В конце ее просвечивал сквозь туман длинный позолоченный шест, — я узнал в нем адмиралтейскую иглу. По сторонам улицы плечом к плечу двигалось темно-серое крошево людей, прикрытых черными зонтиками. Лица хмурые, озабоченные... Люди толкаются, обгоняют друг друга, цепляются друг за друга зонтиками, все куда-то спешат. Не грохочет булыжная мостовая, как в торговой Москве, не орут разносчики, продающие квас, не играют в пятнашки дети. Бесшумно, расплескивая шинами грязь, мчатся черные кареты, закрытые коляски и пролетки, а детей и вовсе не видно, — им в этом городе только сидеть дома да хныкать от скуки...»

18 июня 1901 года в десять часов утра Алексей Толстей, полный сил и уверенности в успехе, вступил на питерскую землю. Но и его ждало разочарование. Петербург Алексею Толстому тоже не понравился. Чем-то чужим и холодным повеяло на него. Извозчик вскоре доставил его к Комаровым. Варвара Леонтьевна, Саша и Катя радостно встретили его. Сам Николай Александрович и старший сын Лева встретили его со снисходительной прохладностью. Но Алексея это не удручало. Пять часов, проведенных у Комаровых, он не переставал удивляться. Приняли они его хорошо, по-родственному. Особенно понравилась ему Катя, очень милая, симпатичная девушка, чуть моложе его. Да и Саша — славный и такой застенчивый. Неловко было только от того, что, оказывается, никто из Комаровых не читал ни Тургенева, ни Толстого... Разговариваешь с ними, точно с людьми другой планеты. Не понимали друг друга. Как же так, недоумевал Алексей, мы живем с ними в одно время, в одной стране, мы почти все одногодки, два-три года разницы ничего не значат, в нас, наконец, течет близкая родственная кровь, общая наследственность — и вдруг такая разница в интересах. Они заняты совсем не тем, к чему стремится он сам. Порадовала его только Катя. За эти несколько часов он понял, как хорошо быть около милого, доброго, молодого существа. Да и с Левой он быстро сошелся. Уходя от Комаровых, Алексей испытывал сложные, противоречивые чувства. Все не так, как в Самаре. Думают одно, говорят другое. Видно, Петербург сделал их такими. Алексею вспомнилась старая уютная Самара, где все было так знакомо и дорого. А здесь — чужой, казенный город, думал Алексей, да и люди какие-то чужие, непонятные, слишком суровые и сосредоточенные, и так их много, что чувствовал себя одиноким и заброшенным.

Своими первыми впечатлениями от Москвы и Петербурга он поделился с А. Бостромом.

«Так Питер повеял на тебя холодом, Лелюша, — отвемал ему А. Бостром 24 июня. — Помню, что и на меня он производил такое же впечатление. Но только потом к нему привыкаешь; не требуешь от него неги, ласки, прелестей, каких он не может дать, и начинаешь ценить другое: чистоту, комфорт, величие. Но, конечно, все эти вещи не так-то ценны русскому сердцу. Москва и мне всегда была милее, хотя я объяснял это тем, что 15 лет в ней прожил.

Жаль, если ты не проходил Кремлем. Изо всей Москвы берег Москвы-реки в Кремле остался самым любимым воспоминанием.

Но я думаю, теперь тебе не до видов города. Новые люди, новые условия жизни, новые товарищи. Каков оказался Войтинский? Вот кульминационный пункт. Дает ли он тебе то, что ты ожидал?»

Впервые Алексей Толстой оказался предоставленным самому себе. Как жаждал он этой свободы и самостоятельности. А теперь он тоскует от одиночества. Годами налаженный быт рухнул. Приходилось обзаводиться новыми привычками, приспосабливаться к новым условиям, к новым требованиям жизни. Первое время, когда еще никого не знал в Териоках, где помещалась подготовительная школа Войтинского, он бегал к каждому почтальону, ждал письма, а писем, как на грех, не было. Черт знает что такое, с досадой думал он, точно остального мира, кроме этих Териок, и не существует. Все молчат. Ни привета ни ответа. Даже и от Юли ничего нет. Но Алексей недолго предавался тоске. Занятия в Териоках шли полным ходом. Нагрузка была большая. Сперва было трудно, признавался он родителям, но потом привык, по тринадцать часов в сутки работал, и ничего, втянулся. Все зависело от постановки дела. Вставали обычно полвосьмого. Иной раз сам Войтинский подходил к двери и спрашивал:

— Встаете?

— Да, да, уже почти готов, — отвечал Алексей, а сам еще глаза еле-еле продирал.

С восьми до часу занятия в классе. Потом обед, до двух с половиной игра в чушки, занятия дома до шести часов, с шести до семи обед, с семи до десяти снова уроки в классе, затем чай, и с одиннадцати до двух или трех занятия дома. Хоть режим и соблюдался, но эта жизнь Алексею пришлась по душе. Не было той пошло-мелочной опеки, как в школе, не было палки в лице дирекции и отметок, не было жульнического отношения к работе. Уж очень не хотелось проваливаться на экзаменах.

Усиленная работа чередовалась с дикой возней во время отдыха. Только при такой разрядке можно было выдержать серьезную нагрузку. Войтинский — прекрасный педагог — учитывал, разумеется, это обстоятельство и многое разрешал своим питомцам. В одном из писем к родителям Алексей писал: «Сегодня Савелия почти целый день не было дома. Что у нас было это вы и представить себе не можете, 50 жеребят, пущенных на зеленую траву после зимы не могли бы так ерундить. Бедный препод. русского языка Сергей В. прямо с ума сходил. Кончилось тем, что Савелий опоздал на урок. Наши где-то достали змея, запустили его, потом призвали мороженщ. и шарманьщика и пошла потеха. Савелий нас и накрыл с поличным. Но ничего нам не сказал, т. к. ему очень ехидно заметили «что мы его дожидались». Профессор физики приехал сегодня пьяный, как стелька, на уроке была тоже ерунда, словом сегодня был денек». Такие дни, конечно, были редким исключением, хотя именно они особенно приходились по душе Алексею, с детства любившему шутку и озорство, такие деньки вносили живость и разнообразие в их однотонную жизнь. Так что Алексей ничуть не жалел, что приехал сюда.

«Войтинский мне очень нравится за его добросовестное и честное отношение к делу, за хорошее к нам отношение и за великолепный талант преподавать. Он говорит так увлекательно и стройно, что можно увлекаться до забвения в данную минуту сухими (матем.) формулами. Кормят нас тоже великолепно. Обед из 3 блюд, ужин из двух. В 5 часов дня ходим купаться на балтийскую лужу, в которой так мелко, что можно пешком до Кронштадта дойти, а он виден на горизонте, чуть-чуть своими белыми вершинками. Но когда там артиллерийское ученье, то у нас стекла дрожат и стаканы прыгают.

Чудно в море купаться. Вода свежая, прозрачная, но не соленая почти, волн я не видел, оно по большей части спокойно».

Так что Алексей и в эти трудные для себя дни отдает должное земным благам и радуется и великолепной кухне Войтинского, и веселому озорству, и ласке морской воды. А получив деньги от родителей на экипировку, тут же мчится в Петербург заказывать платье, и не простое, а «парочку, темно-синего цвета, шикарную, за сорок рублей у Альфреда». Кроме этого, правда, он хотел подать прошение в Лесной, но «получил нос» — опоздал, прием закончен. Но это нимало не смутило его, даже прибавило еще энергии. А энергия ох как необходима, столько еще нужно пройти и так пройти, что с малой энергией ничего не добьешься вообще, хоть руки опускай. Спать некогда. Хорошо, что пока сил у него много, думал Алексей, возвращаясь в Териоки, усталости еще не чувствует. Успевает, правда, подробно отвечать на множество вопросов матери и отца, но ведь они же должны понять, что у него ведется еще корреспонденция. Юле же, право, скучнее, чем им. Поэтому и приходится ей сначала рассказывать о себе все подробности, а уж родителям что останется, не хочется же дважды повторять одно и то же. Только бы не сердились на Юлю, неужели они не понимают, что и занимается он так усиленно и конкурс держит в Горный лишь из-за нее, из-за того, что они так уговорились. По этой еще причине он ей и пишет чаще и подробнее. Да и еще кое-кому, и выходит, что мамочка и папочка сердятся на него, а стоит ли на него сердиться. Если б в сутках было двадцать восемь часов, он и то не успевал бы все переделать. Жаль, что и они не балуют его письмами, а только отвечают на его, да и то не очень-то подробными. А ведь их письма и письма Юли — его единственная литература и единственное утешение в эти дни.