Виктор Петелин - Заволжье: Документальное повествование

У Алексея Толстого были все основания к самым мрачным предположениям. Дело в том, что 12 февраля, как только начали собирать сходку, тотчас же инспекция закрыла чертежные и объявила присутствовавшим студентам, что отпускает домой тех, кто на сходке не желает присутствовать. Большинство студентов повалило в шинельные, а на сходку явилось около 200 человек (из 1300), которых, разумеется, переписали. Не собрав большинства из двух третей, сходка не состоялась, и ее порешили перенести на следующий день. 13 февраля повторилось то же самое, но сходка решила бастовать, подтвердив свои полномочия последующим добором голосов. В те же дни комиссия профессоров обсуждала вопрос, закрыть институт или нет. Неизвестность больше всего мучила Алексея. И главное, что ничто не зависело от него самого. Кто-то принимает те или иные решения, а он должен из-за этого мучиться и страдать от неизвестности. Ну уж и время пришло, думал Алексей. Теперь наверняка институт прихлопнут, дело только во времени. То же самое и с медицинскими курсами. При первой сходке их закрывают. Такого, пожалуй, состояния он еще никогда не испытывал. Настроение адское. Неопределенная напряженность надолго поселилась в его душе. Успокаивала и радовала его только предстоящая свадьба. А что, если свадьбу устроить в Тургеневе, родовом имении его предков? Эта блестящая мысль оттеснила все мелкие сиюминутные неурядицы. Лучше всего так и сделать. Сначала они поживут у матери, а потом уедут к Рожанским. Эта мысль его успокоила, и ему казалось, что уже ничто не выведет его из пришедшего к нему умиротворенного состояния, но он ошибся.

Недели на две после этого Алексей Толстой закрылся в своей квартире — готовиться к экзамену по всей физике, надеясь перейти по этому предмету на второй курс. Совершенно отключился от внешнего мира, не ходил в институт, не видел товарищей, не писал родителям. Но пришло время, и он снова вернулся к жизни. Новости так и хлынули на него. Одни его огорчали, другие успокаивали. Волнения в Москве, о которых он только что узнал, расстроили его: среди массы арестованных попал на три месяца в тюрьму и Саша Чумаков, а это для него с его здоровьем — нож острый. У медичек, кажется, обойдется все спокойно, по крайней мере, хочет бастовать у них только очень небольшая партия, которой сильно противодействуют.

Успокоил родителей: «...Давно я вам не писал, вы наверное не знай чего придумали, или в тюрьме сижу, или в больнице. Ни того, ни другого нет, а просто мне некогда было, да и сидел я на В. О., как медведь в берлоге и ничего не видел и ничего не слыхал...»

Положение в Петербурге обострялось вновь. По всему городу распространялись прокламации. Алексей Толстой внимательно прочитал одну.

Широкой неустанной волной выносит жизнь на свои берега новые требования, новые запросы. Ее прибой неумолим и неумолкаем. Как капля, сильная своим частым падением, подтачивает всякий мелкий факт, вырывающийся наружу из-под спуда административного произвола, обветшалое здание русского государственного уклада. Ни полицейские запреты, ни административные потуги в виде арестов и обысков, ни нагайка, ни кулак полицейского, ни штык солдата не в силах сковать железным кольцом могучие ростки зародившейся новой жизни. Люди будут гибнуть, но идея будет жить, и звоном вечевого колокола древней Руси будет ее эхо расстилаться по лицу русской земли. Ведь «сбирается с силами русский народ и учится быть гражданином».

«Вот цель движения, вот заря тех дней, которая, мерцая, восходит над мраком русской действительности. Кто виноват, что этот призыв: «свет и свобода прежде всего», как тать ночной, должен прокрадываться, чтобы поднять хоть несколько крох со стола другого богача. Кто виноват, что полной грудью нельзя крикнуть среди бела дня, что со свободой слова, личности, собраний водворится мир и тишина на многострадальной Руси. Кто виноват, что спокойному проявлению жизненных нужд отрезаны все пути злой татарщиной полицейского произвола, административной опеки и положений об охране всякой исторической, отставшей от временных потребностей рухляди юридических положений и принципов. Кто виноват, что не среди спокойствия зрелого обсуждения, а среди бушующей стихии улиц и площадей должны выдвигаться насущные вопросы благоденствия страны. Кто виноват... Скажите вы, русское общество и русское правительство, вы, старцы, убеленные сединой житейского опыта, и чуткая отзывчивая, свободолюбивая молодежь, бедняки, рабочие и богачи, фабриканты... Откликнитесь же на этот вопрос всей правдой, всей обнаженной правдой несокрытого ответа. Не крамолу учинять, не к междуусобной брани, не к уничтожению устоев порядка и спокойствия призывают вас, а к тому лишь, чтобы явным, смелым образом указать перед лицом всех, под открытым небом иных путей ведь нет — «взгляните же на все, не мудрствуя лукаво», взглянув, припомните вы вещее слово освободителя крестьян: лучше дать уж сверху, чем ожидать, как снизу будет взято».

Вот краткий смысл той длинной речи, которая выливается у нас в форме все учащающихся беспорядков, демонстраций, арестов и обысков. На вас лежит теперь весь долг, вся нравственная ответственность сказать открыто и смело свое слово и выказать участие в демонстрации 3 марта.

Собирайтесь же 3 марта к 12 часам дня на Невском проспекте между Садовой и Екатерининским каналом.

Организационный Комитет студ. сиб. университета.

Изд. Кассы радикалов 1902».

Алексей ничего радикального не увидел в этой прокламации. «Свет и свобода» прежде всего... Ясно, что все образованное общество выйдет на панели Невского. И он не может остаться безучастным к этим призывам. С кем бы Алексей ни встречался, эти оставшиеся три дня до демонстрации подтверждали правильность его решения. Все высказывались в том же смысле, что и в прокламации. Особенно горячо высказывался в поддержку основных положений прокламации дядя Николай Шишков. Алексей пришел к нему по делу: может, дядя посоветует, где ему проходить летнюю практику. И оказалось, что зашел он не зря. С практикой уладили довольно быстро. В июле он поедет на завод к Сергею Шишкову. Хоть и грустно будет уезжать от Юли через месяц после свадьбы, но ничего не поделаешь. Это необходимо. Зато в одно лето он может познакомиться с производством, оно нехитрое.

Разговор с Николаем Шишковым имел серьезные последствия и в другом отношении. Он предложил Алексею участвовать в журнале «Юный читатель». И Алексей, ободренный этим деловым предложением, придя домой, сразу приступил к своим «Детским воспоминаниям». Написанное кажется ему удачным. Но, как и многое перед этим, осталось незаконченным. Он по-прежнему с недоверием относится к своим литературным занятиям. Это вряд ли обеспечит ему жизнь. Поэтому — «делу время, потехе час». Мать — другое дело. Пусть пошлет что-нибудь, ее вещь наверняка поместят, и она может стать постоянной сотрудницей столичного журнала.