Виктор Петелин - Заволжье: Документальное повествование

Может, эта поэтическая декларация очень односторонняя, чтобы, исповедуя ее, быть крупным современным поэтом. Возможно, он и не претендует на эту роль. Но что он поэт искренний, нежный, лирический — это для меня несомненно. И что же плохого в том, если папа процитирует какое-нибудь удачное его стихотворение, созвучное его мыслям, которыми он будет делиться со слушателями. Нет, я обязательно напишу ему о Бальмонте. Пусть непременно почитает.

Александра Леонтьевна ничего не могла возразить Алексею. Бальмонта она не читала, а слухи о нем доходили и до Самары. Но по слухам разве можно судить о поэте и особенно его поэзии. Надо почитать, а то она уж не раз слышала о Бальмонте и о Брюсове, но собственного мнения еще не выработала. А Леля уже имеет свое мнение, может его отстоять. Многое еще в нем может измениться: и вкусы, и привычки, и пристрастия. Она уже не раз замечала в нем такие перемены. Совсем недавно ведь хвалил в письмах Горького и Чехова, восхищался ими, ставил их в первый ряд современных писателей, а сейчас восхищается уже Бальмонтом. Может, время возносит на свой пьедестал других кумиров, а Леля только чутко улавливает эту перемену вкусов и пристрастий?

Александра Леонтьевна не могла разобраться в таких сложных и непонятных для нее явлениях, как декадентство, символизм. Не могла понять и того, что творится в душе ее сына. Той доверительности, которая установилась было между ними несколько лет назад, уже нет. Оно и понятно. Стал взрослей, независимей, иной раз она даже чувствовала снисходительность по отношению к себе. В душе она посмеивалась над этим, но это и пугало ее. Не рано ли проявляется такая самоуверенность в отношениях с людьми. И в то же время ее по-прежнему покоряла в нем широта натуры, беспечность, неуемная жажда жизни в самых различных ее проявлениях. Недавно они вместе были в Мариинском — слушали оперу. Ей-то опера страшно понравилась, особенно музыка, а оркестр, наверное, действительно лучший в мире. Но она замечала, что и Алексей весь отдается музыке, хотя она хорошо знала о его безразличии к музыке. Вот такой, думала она в эти минуты, жадный до жизни, он славно чутко впитывает в себя все интересное, все жизненные соки. С годами не прошло и его любопытство. По-прежнему он хочет знать, к тому же со всеми подробностями, где она была, с кем говорила, что и как говорила, да и каждое письмо отца, присланное ей, прочитывается им. Без этого он не может. Как и в детстве, пристанет к ней, что отказать ему просто невозможно. Вот и приходится ей обо всем рассказывать Алексею. И ведь не отстанет, пока не докопается до мельчайших подробностей ее литературных дел. Прислал ли отец «Рассказы бабушки» и сходила ли она к Девриену, может быть, он еще берет печатать детские книжки? Была ли она в здешнем магазине Сытина, не вышли ли ее книжки? Если не вышли, то почему она не напишет Сытину и не спросит о них? Ходила ли она к Карпову и что сказал Суворин о «Праве матери»? Ходила, а что толку, дела ее совсем швах. Карпов послал ее к Суворину, говоря, что он читает ее пьесы. Была у него. Ее еще Михайловский предупреждал, что он в драматических произведениях ни черта не понимает, а решающий голос ему принадлежит. И она в этом убедилась. Суворин начал мямлить: «Конечно, всякую пьесу можно поставить, но не знаю, что из этого выйдет. У пьесы бывают разные судьбы, иногда пьеса хороша и не имеет успеха, а в другой раз плоха, да нравится. Первые два акта в «Праве матери» разговорные, а третий хорош, а четвертый никуда не годится. И как это будет на сцене беременная девушка, как воспримет публика. А впрочем, может быть, можно поставить, только, во всяком случае, не скоро. А впрочем, в среду заседание комитета и приходите в четверг». Каково ей было сидеть перед ним и смотреть, как он ни в кузов не влезал, ни из кузова вон не лез. Вышла от него и подумала, а не пойти ли на квартиру Карпова и поговорить с ним. Швейцар Суворина далей адрес, да не тот, и она только зря проездила. Решила опять ехать в Малый театр и захватить его там. Но так устала, так разболелась, откуда-то поднялась слабость и апатия, просто беда.

Александра Леонтьевна очень уставала в эти дни. Ходила в журналы, хлопотала о пьесах. Не один раз была в Союзе драматических писателей, разговаривала с секретарем, тоже все без толку. В нынешнем году едва ли что можно сделать и для «Докторши». Уже поздно. Отнесла драму писателю Николаю Ге для прочтения, пусть он ей что-нибудь посоветует, его «Казнь» имеет успех у зрителей, а следовательно, и он конкурент, как и Карпов, тоже ведь драматический писатель. А приходила к своим домой, тоже покоя не было, Юрка не шел с ее рук, и отдохнуть было негде. Все-таки у них страшно тесно. Юрка поднимался чуть свет и всех будил. Он теперь совершенно выбит из колеи, капризничает, за все хватается, а у него все отнимают, и он раздражается и сердится. Ужасно его жаль. С Лелюшей все было по-другому.

Александра Леонтьевна переехала к Варе, чтобы спокойно отлежаться и отдохнуть от беспокойного семейства сына, ради которого она в сущности и хлопочет. Из-за чего же ей трепыхаться, из-за чего же ломать свои далеко не молодые косточки и переживать то, что впору переживать в молодости. Обыкновенно писатели в пятьдесят лет уже пожинают лавры, а она только начинает. Стоит ли? По силам ли? Не удовольствоваться ли писаньем детских книжечек и доживать оставшиеся ей годы в мире и спокойствии? К чему гоняться за лаврами драматурга? Неугомонная ее душа! Все еще смириться не хочет. Все еще хочется недаром прожить, что-то сделать, что-то сказать, оставить по себе след. А сил нет! Но она все-таки сделает свое дело, доведет его до конца. Только надежда ее пока не окрыляет. С каким наслаждением она бросила бы всю эту погоню за успехом и улетела бы в Самару к своему дорогому Лешурочке, с которым ей так тепло и радостно.

Александра Леонтьевна у Вари чуть-чуть отошла, успокоилась. Предоставленная сама себе, она часами думала о прожитой жизни. Варя с мужем одна. Саша и Катя в Швейцарии, Лева где-то за границей. Варя в ужасном душевном беспокойстве: болезнь Саши и солдатчина Левы висят над ней дамокловым мечом. Бедная женщина! Что в сравнении с ее трагичной судьбой собственные неудачи... А все-таки и у нее есть чем похвалиться: вышла у Сытина ее книжка «Афонькино счастье».

Александра Леонтьевна достала письма Алексея Аполлоновича и стала перебирать их. Сколько приятных волнений! Она уехала, а он остался с Шурой. Много времени она у него отнимает, положительно теперь от него не отходит. А как помог он ей с «Русалочкой». В первой части-то она мало нашла его редакционных поправок, он вставил всего лишь несколько слов, а над второй частью он основательно поработал и ничуть не испортил, а, наоборот, улучшил ее художественное звучание. А как ей было радостно получить от него письмо, в котором он пишет, что прочитал «Сестру Верочку» и называет ее «прелестной штучкой»: и как читается, не оторвешься... Кроме конца. Конец в самом деле как-то не индивидуален — деланный, как по заказу. Но кроме конца — все «прелесть». Пришлось над концом уже здесь поработать. А как он был расстроен, получив ее письмо и переписанную ею часть «Бабушкиных рассказов».