Наталья Решетовская - АПН — я — Солженицын (Моя прижизненная реабилитация)

И только единожды предстану я в „Теленке“ под своим собственным именем — это тогда, когда автор представит меня „вестницей ГБ“.

„24 сентября звонит взволнованно моя бывшая жена Наталья Решетовская и просит о встрече. В голосе — большая значительность“. А потом еще прибавится „твердый шаг“, которым эта женщина вступила „из области личной в область общественную, в эту книгу“. И — „стальные глаза“, и манера держать себя при этом „ответственно, как не сама по себе“. И, наконец, из всего этого „живописания“ делается вывод, что Решетовская пошла „за тайной полицией“.

„Теленок“ так „завел“ меня, что я в течение нескольких лет то и дело прерывала работу над мемуарами, чтобы еще и еще опровергать, приводить все новые доводы. В результате получились как бы две большие статьи: „Встречный бой“ 1и „Издательство или типография?“ 2.

Но еще больнее политических обвинений были удары по женскому чувству: „И, воротясь из ссылки, сдался, вернулся к бывшей жене“. Солженицын не пишет, что именно этой женщине многие последующие годы доверялись „все рукописи, все имена и собственная голова“. Солженицын не цитирует своих писем той поры — писем заново влюбленного в свою жену: „Я все тебе простил, люблю тебя вновь и готов соединить наши жизни навсегда“.

Под впечатлением прочитанного „Теленка“ я набросала еще и фрагмент к „Северной поездке“ своего мужа 1969-го года только теперь. Спустя 6 лет я узнала, что был он там не один. Каково узнавать после стольких лет неведения, что я, свято верившая своему мужу, проявила и печатала снимки, сделанные не только Александром Исаевичем, но и его возлюбленной, тогда вовсе неизвестной мне Светловой?! Как обидно, как оскорбительно для меня получается все в нашей истории! Бывает же по-другому…

Плохо обо мне. Пусть. Ну кто я? Брошенная жена должна быть плоха изначально, но… Твардовский? Человек, которому Александр Исаевич обязан многим, если не сказать — всем. Ведь именно он, редактор „Нового мира“, ввел в русскую литературу писателя Солженицына в наше далеко не простое для литературы время.

Люди, хорошо знавшие Твардовского, могут возразить каждому слову, написанному о нем в „Теленке“. Можно порою возразить, и не зная фактов, а просто интуитивно чувствуя фальшь в изложении автора. Меня же особенно ранило то, чему я лично была свидетелем и что в книге было совершено искажено. Вот страница 142 Парижского издания „Теленка“:

„Но в нужном и повторном этом ряду звучали и новые упреки, как стон:

— Я Вас открыл!

— Небось когда роман отняли — ко мне первому приехал! Я его успокоил, ПРИЮТИЛ И СОГРЕЛ1 (То есть поздно ночью не выгнал меня на улицу)“.

Но как же это было на самом деле? Солженицын узнает, что при обыске у Теушей взяли его роман „В круге первом“. Первый порыв: ехать к Твардовскому! Первые слова, сказанные ему Твардовским: „Александр Исаевич, эго горе — не только Ваше, но и всей нашей литературы“. Помню ворота, широко распахнутые навстречу нам самим Твардовским. Он уже знал, что произошло. Вовсе не для получасовой беседы приглашал нас к себе Александр Трифонович, и не темная ночь была на дворе, а легкие сумерки сентябрьского дня, И тогда же, в эти же сумерки, было сказано, что не надо торопиться, решение примем утром. И рядом с горящим камином, в который Александр Трифонович то и дело подбрасывал поленья, мы больше молчали, погруженные в свои мысли о том, как выйти из создавшегося положения. А утром мужчины составили письмо к Демичеву, и мы уехали в Москву действительно согретые, в какой-то мере успокоенные. (Новое беспокойство придет позже, когда выяснится, что не только „Круг“ был взят Госбезопасностью).

Читать „Теленка“ было мучительно больно. Больно за себя, за Твардовского, за самого Александра Исаевича. Вероятно, не понимая того, он выставил напоказ миру все худшиестороны своего характера. И можно только удивляться, что обожатели Солженицына не хотят этого замечать, а если замечают — непременно находят оправдание для своего кумира.

Вот автор „Теленка“ с похвальбой преподносит свой девиз: „Не тот борец, кто поборол, а тот, кто вывернулся“ (стр. 241, Парижское издание). А вот еще один: „…лагерное воспитание не велит объявлять вперед свои намерения, а сразу и молча действовать“, (стр. 154, там же).

„Чем выше цель, тем выше должны быть и средства к ее достижению“, — вспоминается мне из „Круга“. А на поверку, в жизни, описанной в „Теленке“, — изворотливость, обман, нескромность, даже хвастливость.

Оценки людей, их действий совершенно необъективны. В „Новом мире“ выше всех вознесена Солженицыным редактор отдела прозы А. С. Берзер, но кто же она для Солженицына? Редактор? — Нет, она не прикасалась к его рукописям. Друг? Может быть, но, так сказать, „утилитарный“. Прежде всего, она — незаменимый информатор, источник „агентурных сведений“ о происходящем в редакции журнала. А Твардовский, оказывается, „помогал его душить“ своим интервью осени 1965 года.

К счастью, за Твардовского было кому заступиться. В итальянской газете „Унита“ вскоре появилось открытое письмо Солженицыну старшей дочери Твардовского.

„Поверив в свой путь, предначертанный свыше, — писала Валентина Александровна, — в свое мистическое призвание, Вы всё вокруг (…) рассматриваете сквозь призму этой своей предназначенности. Над всей вереницей людей, прошедших по страницам Ваших воспоминаний, возвышаетесь Вы — единственный, кто знал и знает, что делать, куда идти (…).

Призывающий людей „жить не по лжи“, Вы с предельным цинизмом, хоть иной раз и не без кокетства, рассказываете, как сделали обман правилом в общении не только с теми, кого считали врагами, но и с теми, кто протягивал Вам руку помощи, поддерживал в трудное для Вас время, доверяя Вам“.

А спустя год во Франции вышел очерк В. Лакшина „Друзьям „Нового мира““. В. Я. Лакшин, критик и литературовед, с 1962-го года был правой рукой Твардовского в редакции „Нового мира“. В свое время Александр Исаевич высоко ценил Лакшина, считал его лучшим критиком нашего времени. „Солженицын, — писал Лакшин, — великое дитя ужасного века. И в себя вобрал все подъемы и падения, муки и тяготы. В его психологии, помимо высоких и добрых человеческих достоинств, свою печать положили лагерь и война, тоталитарность и атомная бомба — эти главные атрибуты современности“.

„Парадокс, увы, в том и заключается, что со страстным призывом к правде, человечности и добру к нам обращается автор, на практике и для себя презревший эти заветы“.

„В последней книге он прямо оскорбил память человека мне близкого, кого я считал вторым своим отцом, обидел многих своих товарищей и друзей. Главное же, облил высокомерием свою собственную колыбель, запятнал дело журнала, бывшее в глазах миллионов в нашей стране и во всем мире достойным и чистым. Брошен вызов, и я поднимаю перчатку. Солженицыну, к счастью, ничего не грозит сейчас лично. Ореол всемирной славы дал ему долгожданную обеспеченность и безопасность. Твардовский в могиле, и я чувствую на себе долг ответить за него. (…) Воздержанию конец: надо рассчитываться и прощаться. Прощаться на этой земле навсегда, и, во всяком случае, до той поры, когда уже в будущем веке под иным небом и на иной тверди кто-то справедливее и несомненнее рассудит нас“.