Наталья Решетовская - АПН — я — Солженицын (Моя прижизненная реабилитация)

Далее Александр Исаевич фантазировал, что Решетовская ездила в Венгрию для того, чтобы заставить Яноша Рожаша, лагерного друга Солженицына, дать о нем компрометирующие сведения. Он сказал, что на Яноша „уже два года давят“ и что давление началось с того, что „сперва посылали к нему мою бывшую жену“. То, что я была в Венгрии не за 2 года, а всего лишь за полгода до его выступления, совершенно не сдержало соображения Александра Исаевича: поверят и так! И верили! Так кому же жить не по лжи? Хочется еще раз напомнить слова Адама Ройтмана из „Круга первого“: „С кого начинать исправлять мир: с себя или с других?“.

Новый, 1975-й, год ознаменовался моим переездом в столицу. Я увидела большую удачу и даже некий символ в том, что московская квартира оказалась на одной линии, соединяющей первый московский лагерь моего мужа (и мои первые с ним — заключенным — свидания) и дачу „Борзовку“ — наше с Саней любимое место на земле. Лагерем было строительство дома под номером 30 по Большой Калужской улице. Мой теперешний дом оказался на той же улице и даже на той же стороне, под номером 90. Только теперь эта улица называлась Ленинским проспектом. И еще удача: дом 90 — почти на выезде из города, максимальное приближение к „Борзовке“.

Утомительные сборы в Рязани, изнуряющий ремонт в Москве. Мотаюсь по магазинам, докупаю недостающую мебель. Константин Игоревич, так способствовавший совершению квартирного обмена и моей прописке в Москве, теперь помогает советами. У него довольно тонкий вкус.

Но и в это хлопотное для меня время АПН не дает мне полностью отключиться от главного. Как-то в разгар ремонта квартиры за мной прислали машину: надо ехать в гостиницу „Россия“ на встречу с ГДРовским писателем Тюрком. Он мало о чем меня спрашивает, больше говорит сам.

Рассказывает, между прочим, что по их телевидению показывали фотоальбом Солженицына, в котором фотографии его были даны в хронологическом порядке, а под самый конец показали фото его новой семьи.

Я потрясена: ведь это показывали тот самый альбом, который я смонтировала и подарила мужу на его 50-летие. Из скромности не включила в него наши общие с ним снимки. И вот теперь этот альбом; завершает… Светлова! Можно было подумать, что никакой другой жены у него и вовсе не было.

Позже Тюрк удивит не только меня, но даже и АПНовцев, когда разразится двухтомным романом, в котором будет описана и наша драма. Он сохранит даже те же женские имена, а самого Солженицына назовет Ветровым.

В конце января я получила верстку своей американской книги. Получила и дополнительные вопросы к своему тексту. Издательство „Боббс-Меррил“ не пренебрегает мной как автором. Мой английский в довольно активном состоянии. Но я работаю не только над присланной версткой, но и над последней главой. Константин Игоревич на этот раз реально помогает мне сделать ее удобоваримой. Разумеется, я не могу внести в нее ни головокружительного успеха „Ивана Денисовича“ в Советском Союзе, ни выдвижения его на Ленинскую премию, ни потрясения Твардовского от прочтения „В круге первом“, ни многого другого.

9 февраля я отсылаю письмо главному редактору американского издательства „Джервази“, сопровождающее новый вариант последней главы.

Продолжаю работать над последней главой, стараюсь выправить ее уже для нашего советского издания. „Архипелага…“ я еще в руках не имею, и поэтому цитаты из него остаются не выверенными — предмет последующих укоров Александра Исаевича.

Для советского издания АПН предлагает мне еще одного редактора — молоденькую Зинаиду Михайловну Попову, которую можно называть просто по имени. Но основной тираж моей книги на русском языке вышел без всякого указания на чье-либо редакторство. Имя Поповой З. М. оказалось указанным только в 10-ти экземплярах книги, а имя основного редактора, таким образом, кануло в Лету.

С Зиночкой работается легко. Речь идет больше о мелких, чисто стилистических правках. Наша совместная с ней работа была закончена в мае и поступила на рассмотрение главному редакторуД.ПН Жукову. Но 10 мая, в 43 года, он внезапно умирает. Последним, по словам Константина Игоревича, что он читал, была моя злополучная 8-я глава, в свое время им же изувеченная.

Как-то еще ранней весной, когда мы с Соней Шехтер обедали у меня дома, неожиданно зашел Константин Игоревич и еще на ходу в прихожей выпалил: „Он напечатал какого-то „Теленка“, который бодался с дубом“.

— Не „Теленка, который бодался с дубом“, — тут же поправила я, а „Как теленок бодался с дубом“.

Константин Игоревич немало удивился моей осведомленности. А я могу теперь, после того, как Александр Исаевич опубликовал книгу, рассказать, например, то, что именно я в свое время перевела ему рукопись „Теленка“ на машинку. „Теленок“ был предназначен к опубликованию лишь после смерти автора: ведь там много излишних откровенностей. Разве что книга переработана? — предположила я. А если он счел возможным опубликовать своего „посмертного“ „Теленка“, то, может статься, там появилась и обещанная мне моя „посмертная реабилитация“?

Прошло несколько недель, и Константин Игоревич принес мне „Теленка“, изданного на русском языке. Я тут же кинулась читать.

Начало было хорошо знакомо. Но, дочитав до 8-й страницы, я буквально пришла в неистовство. Как так!? Ведь я сама печатала ему это, и тогда там не было ничего похожего. Здесь описывался самый страшный период жизни ссыльного Александра Исаевича — период его болезни. Как же быть с рукописями?

„Друзья — сами по лагерям, мама — умерла, жена вышла за другого; все же я позвал ее проститься, могла б и рукописи забрать, — не приехала“.

Но ведь с просьбой о приезде Саня обратился к подруге своей жены, и подруга жены эту просьбу не выполнила, имея на то свои основания. Но причем тут я? О болезни его я узнала с опозданием, косвенно, и тогда, когда самая большая опасность миновала. Как же можно так передергивать? так искажать?

И все дальнейшее обо мне в том же духе.

На странице 11-й я, формально, как бы оценена:

„Безопасность приходилось усилить всем образом жизни: в Рязани, куда я недавно переехал, не иметь вовсе никаких знакомых, приятелей, не принимать дома гостей, не ходить в гости. (…) Нельзя дать вырваться из квартиры ни атому открытому, нельзя впустить на миг ничьего внимательного взгляда — жена строго выдерживала этот режим, и я это очень ценил“.

Но… каким тоном это говорится и что это за жена? Может быть, и не я вовсе? Ведь только что сказано обо мне, что вышла за другого. Может, это о Светловой? Разве знает читатель, что ей в то время было немногим более 10-ти лет? И даже когда на странице 442 Солженицын расскажет нам о своем последнем аресте, о ночи, проведенной в Лефортовской тюрьме, и вспомнит, что здесь у него бывали свидания, неискушенный читатель и тут легко подменит меня Светловой, которая в то время еще под стол пешком ходила…