Наталья Решетовская - АПН — я — Солженицын (Моя прижизненная реабилитация)

„Солженицын не верит истории (или истории литературы), что в чем-то касающемся его судьбы они могут разобраться правильно, и торопиться надо всем произвести свой суд — окончательный и безапелляционный.

Менее всего доверяет Солженицын своим возможным биографам и спешит дать авторизованную версию своей писательской судьбы, а заодно всего попутного ему литературного мира“.

„В „Теленке“, — считает Лакшин, — сделан роковой шаг от великого до смешного“.

„О Твардовском все сказанное — или прямая неправда, или полуправда, которая хуже заведомой лжи“.

Но — „Ныне всякий слух и предвзятое суждение, скрепленное авторитетом известного имени, имеет из-за массовых средств информации и рекламы неслыханную прилипчивость и эпидемическую силу. Вот почему еще нельзя позволить себе роскоши молчания и величавого игнорирования сказанного“.

„Солженицын сам, похоже, не дает себе отчета, насколько в лагерном его воспитании, которым он так гордится, много чисто сталинской атмосферы лагеря, выстроенного в человеческих душах — без различия в средствах, психологии нравственного удара, жестокости и лжи“.

„Сомневаюсь в том, что через него даруется нам Истина, и не хочу в его рай — боюсь, что попаду в идеально устроенный лагерь. В христианство его я не верю, потому что нельзя быть христианином с такой мизантропической наклонностью ума и с таким самообожанием“.

Неожиданно для меня в спор с Лакшиным вступил Константин Игоревич — конечно, в частной беседе со мной. Некоторые его мысли показались мне очень интересными, и я попросила его повторить их и наговорить на магнитофон.

Константин Игоревич рассказал мне о статье в западногерманской газете „Ди Цайт“ с реакцией на „Теленка“. „Там очень правильно сказано, — говорил он, — что Солженицын в своих методах и приемах борьбы — подлинное дитя культа личности“.

„Лакшин не прав, — считал мой редактор, — когда пишет, что „Теленок“ не может быть очерками литературной жизни. Он не прав, потому что отнюдь не количество персонажей определяет потенциал той или иной книги. Наверно, неудача „Теленка“ как очерков литературной жизни состоит не в том, что был показан слишком узкий, выхваченный лучом из мрака кусочек жизни. Нет! Его беда в другом…

Этот свет искажал реальность, искажал очертания предметов и не столько освещал данный участок жизни, сколько бросал тень. О беде Солженицына хорошо сказано в той же статье в „Ди Цайт“. Беда состоит в том, что все освещается тенденциозно, односторонне, с использованием полуправд, фальсификацией исторических событий, с пристрастностью и с уверенностью, что все, что служит его точке зрения, что подтверждает его точку зрения — хорошо, морально и правдиво. Все, что опровергает хотя бы самое мимолетное его высказывание — неправдиво и аморально“.

Лакшин, по мнению Константина Игоревича, „несправедливо предъявляет к Солженицыну те же самые требования, которые он может предъявить к Дементьеву, к Твардовскому, даже к Копелеву, совершенно не учитывая, что Солженицын смотрел на вещи с другой точки зрения. Ведь Солженицын чувствовал себя волком, которого травит стая собак! И чувствовал совершенно искренне. А у волка, за которым гонятся собаки, совершенно естественно, другой кругозор, и другая точка зрения, и свои субъективные оценки. Для того, чтобы понять Солженицына, нужно самому пожить — как у Лакшина никогда не было — десяток, а то и больше лет в состоянии постоянного страха. Это ничего общего не имеет с трусостью. Это — особенность ситуации человека. Особенно — человека гонимого и загнанного в угол судьбой. Это — постоянное напряжение и постоянное ожидание того, что будет нанесен удар. Страх постепенно становится манией преследования. Человек умом своим корректирует это: он не показывает вида, он смеется, и даже он бодро держится, совершает смелые поступки, но в подсознании — духовный стереотип страха. От этого никуда не денешься, поэтому иногда этот человек может совершать самые несообразные поступки. Это ничего общего не имеет с холодными рассуждениями того же Лакшина, который в своей жизни ничего подобного не испытывал. Человек, который десяток лет привык быть настороже, остается настороже до самого конца своего, даже когда фактически опасности нет никакой, когда она миновала“.

Константин Игоревич говорит еще вещи, которые я уж никак не ожидала от него услышать: „Для меня ясно, что Солженицын — фигура трагическая. Разве это не трагедия? Поставить себя, свою жизнь, все свои помыслы, идеалы, мечты служению одной цели — что-то сказать, куда-то позвать, сделать что-то великое и доброе для народа, — и быть полностью изолированным, полностью отрезанным от народа. (…) К этому присоединится, несомненно, и трагедия совести. Я не знаю, будет ли у Солженицына время или судьба не отпустит ему такого количества времени, чтобы в один прекрасный день сесть, оглянуться назад, посмотреть, и чтобы его совести стало страшно: сколько бессовестного он, в общем-то, в своей жизни натворил. В любом случае это будет трагедией посмертной, если последующие поколения произнесут свой приговор над моралью и совестью Солженицына“.

„А теперь представьте себе, — продолжал Константин Игоревич, — пройдет 20 или 30 лет, а может быть, всего 5 лет (никто не знает, какими путями двинется история), и исследователи займутся изучением общественной мысли нашего времени. При этом в неофициальном подспудном слое один из самых больших,“ широких, плодотворных и глубинных пластов — это Солженицын. И как все с ним произошло, и что было на самом деле — нельзя будет конструировать ни по одному „Теленку“, ни тем более по книге Лакшина. А ведь это кусок, это история интереснейшего литературного журнала, и колоссальная фигура А. Т. Твардовского, и множество других людей, каких-то взаимосвязей, каких-то интересов… Было бы неразумно судить об этом периоде только по свидетельству Солженицына. (…) А так может получиться, если не будет какого-нибудь противовеса, если не будет книги-антагониста».

Константин Игоревич надеется, что мои мемуары смогут быть таким противовесом: «Социальная задача будущей книги — реконструкция многих подлинных событий, о которых никогда не скажет правду ни официальная печать, ни ее противники. О том, как все это начиналось, есть полный резон рассказать человеку, который умеет видеть правду и умеет правдиво писать».

Не слишком ли многого хочет от меня Константин Игоревич? Неужто он всерьез на меня надеется?

Реакция на Западе на «Теленка» была самая разнообразная. 22 июня по радиостанции «Немецкая волна» я прослушала отзывы на книгу. Многие из них отличались обычным для Запада весьма поверхностным пониманием нашей жизни. Но были и серьезные рецензии. Не обходилось, впрочем, и без преувеличений. Так, например, западно-германская социалистическая газета «Форвэрдс» пишет: «Нет в современной мемуарной литературе произведения, сравнимого с этой книгой по стилю повествования или хотя бы похожей по увлекательности. В языковом отношении эта книга — шедевр! Единство, сотканное из миниатюр. По содержанию она — почти детектив».