Наталья Решетовская - АПН — я — Солженицын (Моя прижизненная реабилитация)

…Как часто очень радостное смешивается у меня с очень горьким! Пробираясь сквозь чад, которым окутал Ржезач его самого, Солженицын не преминул окутать чадом меня. А я-то за него здесь заступалась! Ратовала за правду!

Еду к подруге Соне Шехтер. Делюсь с ней своим новым огорчением и забираю ее на дачу. Соня особенно нужна была мне в тот день. Я не могла сразу решиться перелистать новое сочинение Александра Исаевича. Соня служила мне как бы буфером — как никто другой, она умела меня по возможности успокоить…

В тот вечер мы книжку не раскрыли. Иначе — не избежать бессонной ночи!

Но меня потянуло перечитать Санины и мои письма военных лет. Отрывки из них я во множестве приводила в своей «Войне». Там не могло быть о Таисии Захаровне — Саниной маме. К счастью, в «Бор-зовке» у меня хранился экземпляр «Войны».

Нашла выдержки из своих писем, в которых столько беспокойства и заботы о судьбе Саниной мамы! И… плачу. Соня утешает, как может. Уж если она меня не утешит — не утешит никто!

На следующий день, собравшись с духом, начала читать «Сквозь чад». Что Саня бьет Ржезача — пусть бьет! Но зачем ему понадобилось при этом бить меня? И так незаслуженно… Так жестоко…

Обвинение меня в том, что я «помогла ГБ» состряпать компрометирующие его поддельные документы, было еще не самым страшным. Самым страшным было другое обвинение. И хотя оно не было со всей четкостью сформулировано, но напрашивалось само собой: я оказывалась виновницей преждевременной смерти его матери.

Прочесть такое было для меня невероятным потрясением.

Мне стало душно. Я буквально задыхалась. Отложив книгу, вышла на крыльцо. И… не узнала своего сада, своих цветов. Все было серым. Тогда мне было не до сравнений. А сейчас, когда описываю свое состояние, невольно провожу параллель: Григорию Мелехову, схоронившему Аксинью, солнце увиделось черным.

Не знаю, к чему бы привели навалившиеся на меня переживания, превышающие то, что может вынести человек, если бы я в тот же день не начала писать возражения в виде письма к Сане.

Правда, для того, чтобы полностью отвести его обвинения, мне нужно было перечитать в подлиннике все Санины письма военного времени, начиная с осени 41-го года и кончая тем, в котором он сообщил мне о смерти своей мамы; а также перечитать свои письма того же времени к нему, ибо в «Войне» не встречается та цитата из моего письма, которую он по памяти привел: «Если хочешь, чтобы Джем-мочка твоя хранилась…». Эту цитату он привел в качестве оправдания и объяснения, почему он не маме, а мне выписал офицерский аттестат.

Чтобы перечесть его и свои письма, надо ехать в Москву! Решила повременить. Ведь книгу мне нужно возвратить Рою! Значит, сначала придется перепечатать из нее по крайней мере то, что имеет отношение ко мне.

И вот я то печатаю, то делаю наброски для ответа Сане.

Как будто нарочно на дворе — май. И невольно возникает ассоциация: именно в мае, в 63-м году, я печатала ему здесь (еще с двумя женщинами) окончательную редакцию «Архипелага ГУЛАГа». То было 11 лет назад. И напрашивается заголовок моего ответа: «Одиннадцать лет спустя».

Съездив в Москву, взяла часть писем нужного периода и стала перечитывать их, не пропуская ни одной строки, пока не дошла до своего письма от 29 марта 1943 года, в котором просила Саню поторопиться с высылкой мне денег. Денег, а отнюдь не аттестата! О том, что у него собраны для нас с моей мамой деньги, он писал уже в одном письме, но не выслал, не будучи уверен в постоянстве нашего адреса. Мы же голодали. Вот в какой связи я написала эту злополучную фразу, за которую сейчас жестоко расплачиваюсь: «От тебя зависит сохранить свою Джеммку до будущих лучших времен». Ко времени написания этого письма нам с Саней ничего не было известно о судьбе его мамы. Она не подавала о себе вестей, молчала в ответ на наши запросы, хотя Георгиевск, где она оставалась в оккупации, был уже освобожден. Первая весть о том, что Таисия Захаровна жива, пришла к нам в Талды-Курган только 9 апреля 1943 года.

Теперь, когда я документально уличила Саню в фальсификации фактов, уже не только горечь и обида гнетут меня, вспыхнуло возмущение. Пришло внезапное решение подать на Александра Исаевича в суд за диффамацию меня. Путь только один — через советскую Инюрколлегию. Я отправилась туда, захватив с собой свою книгу «В споре со временем».

В вестибюле за столом сидела молодая женщина, которая посылала посетителей к тому или иному адвокату, в зависимости от характера дела. Я тоже подошла к ней.

— Я хочу судиться с человеком, который живет за границей. К кому мне можно обратиться за консультацией?

— С кем вы собираетесь судиться? — спросила меня сотрудница.

Я положила перед ней свою книгу, раскрытую на первой странице, и указала на фамилию Солженицын, сказав при этом:

— С тем человеком, о котором мной написана эта книга.

— Мне придется посоветоваться с заместителем председателя, — ответила сотрудница и отлучилась.

Вернулась она минут через пять.

— Вас примет сам председатель. Немного подождите.

Вскоре моя фамилия была громко произнесена в динамике. Та же сотрудница проводила меня к лестнице и объяснила, куда пройти.

Поднялась этажом выше и стала присматриваться к табличкам с номерами комнат.

— Вам не сюда, вот туда! — удивил меня какой-то встретившийся молодой человек, который явно уже был в курсе дела.

Председатель Инюрколлегии сидел в просторном кабинете за большим письменным столом. Он был уже не молод, с очень интеллигентным лицом. В его речь легко вклинивались французские слова и выражения.

— У меня лопнуло терпение, — выпалила я. — Я хочу судиться с ним за клевету в мой адрес!

Я ждала положительной реакции. Более того, я была уверена в ней. Но не тут-то было! Очень жалею, что в свое время не записала наш диалог, но помню его достаточно хорошо.

Меня поразило то, что председатель сразу же занял совершенно твердую позицию — против суда. Он сказал мне, что это не так просто, как мне представляется. В газетах сразу же начнется антисоветская шумиха. В это время мир ожидал встречи Брежнева и Картера, такая шумиха была бы особенно не ко времени.

— А мы подождем, дадим им встретиться, — настаивала я.

— Но судитъся-то надо будет там, — ответил председатель.

Перспектива поездки в Штаты меня не испугала. Но председатель

опять охладил меня: затевая судебное дело, нужно иметь уверенность, что меня в Штаты пустят.

— Но почему меня могут не пустить?

— Но нужно также иметь уверенность, что дело будет выиграно, — продолжал свою линию председатель.

В конце концов он дал мне свою визитную карточку, предложив звонить ему, если я сумею составить убедительный документ, сосредоточившись не на многих моментах, а на двух-трех.