Наталья Решетовская - АПН — я — Солженицын (Моя прижизненная реабилитация)

Не теряя времени, принялась за составление уже не телеграммы, а обстоятельного письма для «Немецкой волны».

Последнее, четвертое чтение «Сквозь чад» должно было состояться 11-го ноября. Время начала чтения будто уже подошло, а передают что-то другое. Наконец объявили, что четвертого чтения не будет: после получения моей телеграммы они связались с автором, и тот просит прекратить чтение книги. «Книга не предназначалась для передачи по радио!» Вот это да! Моя первая победа! Победа в нашем с ним «встречном бое»! Ликованию моему нет границ!

…Но почему Солженицын остановил чтение? Испугался предоставленного мне «Немецкой волной» слова? Или все-таки пощадил меня?

Удача с «Немецкой волной» воодушевила меня настолько, что я решила послать телеграмму в издательство «Имка-Пресс» 2 3 , опубликовавшее и «Теленка» и, в частности, «Сквозь чад». Так и сделала. Я указала, что после моего протеста в «Немецкую волну», читавшую «Сквозь чад», Солженицын остановил это чтение, признав тем самым протест справедливым. (…)

«Поскольку я не вижу принципиальной разницы между публикацией и радиопередачей, я намерена протестовать против распространения книги, вышедшей в Вашем издательстве, и против публикации ее другими издательствами». Я просила сообщить мне, каким издательствам они передали свои права печатать «Сквозь чад», для выражения им своего протеста.

Ответа на эту телеграмму мне не пришло.

Совпало так, что в те же дни, а именно 13 ноября, была назначена очень важная для меня встреча с литературоведом Лакшиным, который читал мою рукопись с «захватывающим интересом». Встречи с ним я долго добивалась безрезультатно, но чего не могла сделать я, сделали за меня мои труды — две мои книги, которые я объединила общим названием «Александр Солженицын и читающая Россия». Как раз на его суд они были отвезены его знакомым в сентябре.

Придя в дом к Рою Медведеву, где я должна была увидеться с этим очень авторитетным для меня лицом, я еще в вестибюле стала говорить с хозяйкой дома о том, что меня волновало в последние дни. Я была здесь незадолго до того, и потому ей было известно уже о том, что я послала телеграмму в «Немецкую волну». Теперь я с торжеством сообщила, что четвертого чтения не было — его остановил сам Александр Исаевич.

Гость уже был там и слышал рассказанное мной.

— Я высоко ценю Ваш талант полемиста и борца, но Ваша реабилитация не в этом. Она в том, что Вы пишете! — первое, что сказал он.

И я услышала много для себя ценного, — после того, как мы были представлены друг другу, — лестного и просто приятного.

Я очень сожалею, что Лакшин уклонился от того, чтобы быть записанным на магнитофон, ибо прекрасно было не только то, что он говорил, но и то, как он говорил. Речь его была так же красива, как язык его статей. Он находил очень точные и нетрафаретные слова и выражения. Позже я невольно противопоставила его Александру Исаевичу, речь которого совершенно не похожа на то, как он пишет. В разговорном языке никаких тенденций к «расширению русского языка» у Солженицына не было. Говорил он обычным языком: гладко, быстро, хорошо. Но речь моего нового знакомого была еще и красива, насыщена необычными словами — «возжелал», например.

Ну а что было сказано по существу? Вот те выводы, которые критик сделал на основании прочитанного: «Огонь-воду прошел, а медные трубы не прошел!» А имея в виду сцену в Ташкенте в 1964-м году сказал об Александре Исаевиче: «Возжелавший больше, чем человек должен, чем человек может».

О самом моем повествовании: это роман жизни. Нашел, что тон повествования правильный, но автор задавлен материалом. И поэтому необходимо всё самосократить! Сами факты, события — убедительны, не надо ничего разжевывать, не надо приводить так много писем — только самые ударные, самые оригинальные!

Не нужны все петли-дороги. Нужно сделать по Твардовскому: «Попытаться расшатать гвоздик, поддастся — вынуть его!» Убрать решительно все экскурсы в будущее! Например: «Могла ли я тогда думать, что…»

И, наконец, убрать себя там, где его нет! Герой — ОН, я — наблюдатель, прожектор направлен на него!

В заключение он грустно сказал: «Костры догорают в разных местах».

Возвращались мы в одном такси. На прощание критик поцеловал мне руку. Это как бы положило печать на то ощущение признания моего труда, которое не оставляло меня в тот вечер.

А через несколько дней я услышала восторженные отзывы от Ивашевых-Мусатовых.

— Вы меня потрясли! — сказал мне Сергей Михайлович. — Впечатление ошарашивающее.

Он считает, что то, что я пишу, — нечто гораздо большее, чем историко-литературный материал. Но как это назвать — он не знает. Мое писание, по его мнению, выходит за рамки обычных определений.

Сергей Михайлович сказал, в частности: тот факт, что Солженицын не получил Ленинскую премию при том резонансе, который имели три первых его произведения, производит убийственное впечатление. Тут, пожалуй, оказалось оправданным множество восторженных отзывов читателей, которые я привела в своей книге.

Но, несмотря на все полученные похвалы, на призывы работать только над воспоминаниями, не обращать внимания на клевету в свой адрес, я следовать этим советам была не в состоянии. Приготовив небольшой текст для «Немецкой волны», я 11 ноября отослала его.

В то время мне пришлось навестить Константина Игоревича, лежавшего в больнице из-за начавшейся на ноге гангрены. Он держался мужественно, сохраняя философское спокойствие.

У его койки 16 ноября мы встретились с Вячеславом Сергеевичем. Узнав о потоке моих телеграмм на Запад, о том, что я остановила чтение «Сквозь чад», Рогачев сказал:

— Наталья Алексеевна, я вижу, мы Вам только мешали, когда вмешивались.

— Золотые слова, Вячеслав Сергеевич, — ответила я удовлетворенно.

Пришла мысль расширить свой этюд «11 лет спустя». Возразить не только на те нападки, которые сделал Солженицын в «Чаде», но вообще на всю клевету, которую он обрушил на меня со времени высылки, начиная с обвинения в том, что я, якобы, выдала место хранения «Архипелага…».

Писалось с жаром, с горечью, но и с воодушевлением.

Через две недели расширенный вариант был закончен. Захотелось рассказать о своих переживаниях, о предпринятых действиях ленинградским друзьям. Поехала в Ленинград.

Но поездка принесла с собой неожиданность. Самутин дал мне прочесть свою статью об Александре Исаевиче, написанную для АПН. За давностью он, вероятно, забыл, что в ней отозвался нелестно обо мне, рассказывая об их с женой приезде к нам в Рязань.

В ответ на мое недоумение и даже возмущение он сказал:

— Наталья Алексеевна, но я ведь на Вашей стороне…

— Это-то и ужасно! Чего же я могу тогда ждать от тех, кто не на моей стороне?