Наталья Решетовская - АПН — я — Солженицын (Моя прижизненная реабилитация)

Ушла я из Инюрколлегии несколько недоумевающая и, в общем-то, разочарованная. Судя по всему, этот путь закрыт. Что же предпринять действенное? Свой отрывок «11 лет спустя» я решила вставить в 3-ю книгу, в главу «От Пасхи до Троицы», над которой в это время работала. Но это прочтут лишь когда-нибудь. А сейчас? Как остановить Александра Исаевича в его наступлении на меня? Как повернуть его лицом к правде? Не только ради меня, но и ради него!

И тут мне пришло в голову обратиться к Всеволоду Дмитриевичу Шпиллеру, который находился в переписке со священнослужителями, живущими за границей, в том числе и в Соединенных Штатах (Шмеманом, например). Всеволод Дмитриевич стал слаб здоровьем, совестно его обременять. Но ведь нет выхода!

Я написала ему письмо: «Дорогой Всеволод Дмитриевич! Я знаю и хорошо понимаю, что Вас нельзя не беречь, и потому ни за что не обратилась бы к Вам с просьбой, если бы не находилась в состоянии крайнего отчаяния» 9 .

Затем я перечислила в хронологической последовательности всю ту клевету, которую Александр Исаевич обрушил на мою голову с того момента, как оказался на Западе.

«Мало Солженицыну было объявить меня виновницей смерти Во-ронянской. Теперь он делает меня виновной в смерти его матери. Это уже такое обвинение, с которым я просто не в состоянии жить! (…) Сделав в свое время официальный протест против цитирования мною его писем, Солженицын сам приводит оборванную фразу из моего письма, не имея моих писем, не перечитывая их с 1944-го года, то есть 36 лет (они были увезены мною с фронта весною 1944 года). Причем цитата подставляется им к нужному ему месту, независимо от того времени и от тех обстоятельств, к которым она относилась. (…) Как, спрашивается, мог он снова соединиться со мной в 56-м году, если считал меня виновной в смерти своей матери? Но мне уже страшно указывать на подобные несообразности. Страшно потому, что, чтобы оправдаться, Солженицын снова станет изощрять свой ум, чтобы придумать новый выверт! А ведь каждое такое изворачивание — это разрушение его души! Кто окружает его, если никто не остановит его? Если спокойно взирают, как он губит свою душу? Я — не с ним, но я стражду за его душу! Мне больно за себя, но за него — тоже. Мне жаль его, мне страшно за него. Если бы я могла крикнуть через океан и быть услышанной: „Остановись! Подумай о душе своей! Что ты не со мной, а с ней, с душой своей, делаешь?“»

«К чему применяют тезис, известный со времен Древнего Рима: ЛИЧНОСТЬ ГОВОРЯЩЕГО УДОСТОВЕРЯЕТ, ЧТО ОН ПРАВ!

И Солженицын пользуется этим и для того, чтобы клеветать! А за меня заступиться решительно некому! Защищаться самой нет никакой физической возможности. Таким образом, Солженицын бьет лежачего! Да еще женщину, которая любила его и была ему глубоко предана!

Во мне оказалось много душевных сил, раз я до сих пор все это выносила. Но сейчас силы мои иссякли. То малое, что меня в жизни радовало, поблекло. Отчаяние заслонило собой все.

Дорогой Всеволод Дмитриевич! Умоляю Вас — напишите или перешлите мое письмо священнику, который входит в дом Александра Исаевича, чтобы он мог поговорить с ним (…), воззвать его к совести (…)».

В конце июня отвезла письмо на дачу Шпиллеру с очень малой надеждой, что мне удастся с ним повидаться. Но он принял меня.

Рассказав в общих чертах, к чему сводится моя просьба, я сразу же натолкнулась на неверие Всеволода Дмитриевича, что кто-то может в лучшую сторону повлиять на Александра Исаевича. У него на это надежды нет. Но письмо мое взял. Обещал подумать. Поинтересовался, продолжаю ли я писать свои мемуары. Услышав утвердительный ответ, сказал: «Какая настойчивость!»

Дальше здоровье Всеволода Дмитриевича все более ухудшалось. Он почти никого не принимал. Однажды мы с Ниной Викторовной Тарской — одной из его духовных дочерей — рискнули поехать к нему на дачу, но нас к нему не допустили. И я, собственно, так и не узнала, предпринял ли что-нибудь отец Всеволод в отношении Александра Исаевича.

Сделав все, что я могла сделать после прочтения «Сквозь чад», я нашла в себе силы отдаться другому настроению, связанному в первую очередь с тем, что июль и первую половину августа я жила в «Борзовке». Со мной был мой любимец Андрюша и его родители — Саша и Марина.

В самом конце августа я в очередной раз побывала у одной молодой женщины, которая уже несколько лет лечила меня травами. И вот она под впечатлением полученного письма из Америки от ее друга, уехавшего туда год или два назад, рассказала, что этот друг женится там на хорошей студентке по имени Лиля Штейн.

— Так это же моя племянница! — вырвалось у меня.

Моя знакомая сразу же кому-то позвонила, и все подтвердилось: мать — Вероника, сестра — Лена. Надо же быть такому совпадению!

Конечно, во мне поднялось все былое. Вспомнилось, как возила свою любимицу, десятилетнюю Лилечку, в Рязань на ее школьные каникулы, как учила ее фотоделу, печатанью на машинке всеми пальчиками, готовя ее в секретарши дяде Сане.

Пришла домой в сильном волнении. Достала из шкафа, где хранила всевозможные реликвии, коробочку с пословицами, которые напечатала в свое время Лилька. У дяди Сани была мечта иметь в доме чашу, наполненную карточками с пословицами, чтобы нет-нет, да и вынуть оттуда наугад какую-нибудь… Перебирала пословицы и, конечно, плакала…

Так и перехожу в своей жизни от радостей, связанных то со своей работой, то с Андрюшей, к печали все по одному и тому же поводу…

Получив высокую оценку своей второй книги, все-таки приступи-

вавшейся провалом с Ленинской премией, нашей первой драмой и признанием Твардовским «В круге первом»…

К началу сентября у меня было готово 8 глав. А через месяц интенсивной работы я закончила книгу полностью. В два приема отвезла свои главы тем, чьи оценки были мне всего нужнее.

Закончив работу, чувствовала большое удовлетворение. С волнением ждала, как она будет оценена. А пока занялась посадками на дачном участке: обновила смородину, посадила яблоньки. Посадки завершены, и я рассталась с «Борзовкой» до будущей весны.

Надо приступать к написанию третьей книги. Это удается далеко не сразу. Но мне попался листок, набросанный как-то весной в Ессентуках по вдохновению. Оттолкнулась от этих набросков и понемногу втянулась в работу.

И опять! Узнаю, что радиостанция «Немецкая волна» начала чтение Солженицынского «Сквозь чад» по воскресеньям в 18 часов.

28 октября жду эту передачу. Подготовила магнитофон. В 18.20 звучит уже 2-я передача. Слушаю и записываю. Ударяет фраза: «Один швейцарский журналист сообщил мне, что подбрасывались целые собрания таких подделок. Часть — через видного функционера ГДР (Н.Р.: имени не назвал!), часть — через мою бывшую жену Решеговскую» —???!!!