Наталья Решетовская - АПН — я — Солженицын (Моя прижизненная реабилитация)

Во время совместной жизни с Александром Исаевичем я постепенно все больше жила интересами мужа, все больше помогала ему в работе.

В пределах нашей семьи речь, конечно, шла не о «подчиненности», а об учете мной необычных проблем именно нашей семьи. Александр Исаевич много пережил, не до конца излечился от своего тяжкого недуга (рак), одержимо относился к своему литературному труду, верил в свое высокое предназначение. И моим долгом — долгом жены и друга, — помимо заботы о материальном благополучии семьи, было создание в доме атмосферы, максимально благоприятствующей творчеству мужа. И, конечно, я всегда стремилась по мере возможности непосредственно помочь ему в работе. Однако, перепечатывая рукописи или заготовки к будущим произведениям, собирая материалы, позже занимаясь корреспонденцией, я никогда не чувствовала себя «подчиненной». Я чувствовала себя участницей большого интересного дела, составляющего смысл жизни горячо любимого человека. АПН: — Чем Вы объясняете спад литературной активности Солженицына после 1970 года?

Решетовская: —Именно осенью 1970 года началась наша драма. О творческой работе Солженицына после 1970 года я не могу судить с прежней степенью компетентности. А, значит, вряд ли стоит высказываться по этому вопросу на страницах печати.

АПН: — Намереваетесь ли Вы продолжать работу над воспоминаниями? Решетовская: —Сейчас я живу не столько в 1977-м, сколько в 1967 году. Страницы, посвященные именно этому времени, лежат на моем столе.

Я работаю над второй частью книги (1964–1970 гг.) Это годы реализации и завершения замыслов, относящихся к основной теме Александра Исаевича — лагерной. Исчерпание этой темы и возвращение к мечте юности — к работе над эпопеей об Октябрьской революции.

Потом, в третьей части, будет самое трудное и тяжелое. «Атомный взрыв» — сообщение мужа о том, что другая женщина ждет от него ребенка, — и просьба о «разрыве бумажки» — формальном разводе при сохранении отношений. Мое неприятие этой фантастической идеи. Трудный и печальный бракоразводный процесс. Отчаянные, беспомощные и безнадежные попытки с обеих сторон как-то решить все проблемы по-человечески и с наименьшими потерями.

Наши последние встречи с невероятной гаммой отношений: от полного отчуждения до почти былой нежности…

«Что же ты не приехала? Такой день был хороший, и поговорить было хорошо, — оставлял мне на даче в сентябре 1973 года записку Александр Исаевич. — Храни тебя Бог! Саня».

Записка была уже написана, когда я все-таки приехала. Так она и осталась у меня. Мы в тот день бродили с Александром Исаевичем по лесу. День и в самом деле был хороший, и говорили мы хорошо… АПН: — Это было Ваше последнее свидание?

Решетовская: —Нет. Последнее свидание было у нас три дня спустя на Казанском вокзале. Сейчас мне кажется, что какая-то символика была в том, что наша последняя встреча произошла на том самом перроне, который упоминается в самом начале моих мемуаров: приезд мужа в Москву 22 июня 1941 года (глава «Война»).

Конечно, я никогда не забуду, как мы медленно прохаживались по пустому перрону, неторопливо и спокойно обменивались репликами, которые ничего бы не сказали постороннему, но были так понятны нам. Никогда не забуду секунд прощания, когда Саня наклонился и поцеловал мне руку. Могли ли мы знать тогда, что это… в последний раз!

Два года спустя я прочла об этой встрече в книге Солженицына «Бодался теленок с дубом». Я узнала, что, оказывается, меня «подослали» к Александру Исаевичу с некими неблаговидными целями, что Солженицын установил это по моим «стальным» глазам, по «твердому шагу» и по тому, что я «держала себя ответственно, как не сама по себе». По моему поведению он заподозрил, что «штатские с параллельных перронов фотографируют нас или подслушивают». Правда, ничего этого он не видел, зато «чувствовал всем охватом спины» (А. Солженицын. «Бодался теленок с дубом», стр. 390).

Тот факт, что Солженицын в данном случае, при описании нашей последней встречи, обратился к худшим образцам детективного жанра,

я могу объяснить лишь единственным образом. В тот момент, когда писалась эта «ультрадетективная сцена», Александр Исаевич видел перед собой вовсе не меня, а некую абстрактную «участницу кампании против него».

АПН: — Довольны ли Вы тем, как у Вас сейчас складывается жизнь? Решетовская: —Этот вопрос вряд ли уместен в моем положении, поскольку в моей судьбе есть нечто фатальное.

Могу сказать, что сейчас у меня вполне хорошие условия для продолжения труда моей жизни. В 1975 году мне удалось обменять нашу рязанскую квартиру, где еще бродила тень мужа, на Москву, где я меньше ощущаю свое одиночество. Немногим ранее я стала получать пенсию и избавлена от материальных забот.

Волей судьбы я оказалась биографом своего мужа. Писать о нем, о нашей с ним жизни по-прежнему остается моей внутренней душевной потребностью и, как я уже говорила, как бы продолжает нашу с ним совместную жизнь.

Когда-то (мне кажется, что это было совсем недавно!), 27 апреля 1970 года, на нашем с мужем юбилейном семейном торжестве (30 лет нашего брака) Александр Исаевич предложил тост: «За то, чтобы до гроба быть вместе!» Это его пожелание продолжает определять всю мою дальнейшую жизнь.

Н. Решетовская 3 апреля 1977 года.

СОЛЖЕНИЦЫН ГЛАЗАМИ СВОИХ БЛИЗКИХ

Брошенная жена прощает, критик «Нового мира» разоблачает Газета «Монд», 25 марта 1977 г.

Последние месяцы ходили слухи, что первая жена Солженицына собирается опубликовать книгу о своем бывшем муже, которая явится настоящим сведением счетов; намекалось даже, что эти воспоминания были будто бы вдохновлены КГБ. Словно женщине, переставшей любить мужчину, необходима помощь политической полиции, чтобы написать о нем всякие гадости. С помощью ли КГБ или без нее, но так или иначе были все основания ожидать беспощадного выпячивания всевозможных подлостей и низостей автора «Августа четырнадцатого», создания предвзятого, обличающего портрета, решительно не схожего с тем образом Солженицына, который он сам создает в своих книгах.

На самом же деле все вышло по-другому. Наталья Решетовская не считает себя обязанной оплевывать свое прошлое или отрицать счастье, пережитое с Солженицыным. Она не разыгрывает комедию «освобождения». Напротив, она расценивает их разрыв как необратимое увечье, и надо обладать совсем уж сухим сердцем, чтобы не быть взволнованным жаром оскорбленной души, которым исполнена книга «Моя жизнь с Солженицыным», мужеством и достоинством этой женщины, тайным отчаянием этих интимных страниц, нежно-горькой чеховской тональностью ее рассказа.