Борис Заборов - То, что нельзя забыть [журнальный вариант]

Приходя в сознание от приторной жути безжалостного самоуничижения, вновь и вновь зорко всматривался в равнодушное пространство за окном, как затаившийся зверь в засаде в ожидании момента для броска, в поиске своего места под небом незнакомого мира… Рядом спокойно спала моя семья — жена, дочь, сын, и никогда прежде я не был так тесно с нею спаян единством, нежностью, долгом ответственности.

Я благодарен жизни за полученный в ту пору врачующий опыт души, который мог бы быть полезен всякому и особенно властителям. Когда смотришь в космическую бездну, вполне осознаешь свое ничтожество и невольно усмиряешь претензии; помыслы и желания обретают более скромные размеры.

* * *

Прожив два месяца в «борделе», мы, наконец, сняли квартиру. Это была наша первая эмигрантская радость. Дом, в котором мы поселились и живем уже 36 лет, находится совсем рядом с кладбищем Père-Lachaise. Это практично. Père-Lachaise — наше районное кладбище.

Первое время я часто и много бродил по утопающим в зелени улицам и аллеям города мертвых. С интересом рассматривал замысловатую архитектуру семейных склепов, надгробий, скульптурные композиции и рельефы, читал имена и эпитафии на привлекших мое внимание могилах. Иной раз играл странными фантазиями: воображением увеличивал склепы, скульптуры и надгробия до размеров городских зданий за кладбищенской стеной, и тогда путешествие приобретало пугающие отражения, от которых можно было просто сойти с ума.

Однажды, прогуливаясь по кладбищу, захотел я выкурить сигарету. Присмотрел холмик, почти заросший травой, но угол каменной плиты, покрытый тонким покровом мха, пригласил присесть. Закурив, я обратил внимание на четыре буквы, проглядывавшие сквозь мшистый настил: IANI. То ли из любопытства, то ли от праздного безделья я начал ногтем карябать тонкий слой мха, и внезапно меня словно полоснуло холодным лезвием. Я сидел и курил на могиле Амедео Модильяни. Я был потрясен не только удивительным случаем, но и тем, что могила замечательного художника ХХ столетия находится в таком запустении и небрежении. Было это в 1981 году, то есть через шестьдесят лет после смерти Модильяни. И это в стране, которая кичится мифом любвеобильного внимания к искусству, и в частности к художникам.

Если меня можно простить, я ведь по неведению, то тех, кто, спекулируя на публичных торгах картинами бедствующего при жизни художника, загребал на его крови бешеные деньги, — простить нельзя. Я знал, что, по легенде, его любовница, сочтя невозможной жизнь без любимого человека, выбросилась из окна и была захоронена где-то близко, совсем рядом. Озираясь, я увидел такой же заросший заброшенный холмик.

Сегодня могила приведена в порядок. На надгробной плите высечены имена Amedeo Modigliani и его преданной подруги Jeanne Hébuterne.

Спустя пять лет после этого случая я вновь встретился с Модильяни при совершенно неожиданных и незабываемых обстоятельствах. Но об этом впереди.

* * *

Совершая прыжок в далекое прошлое, с удивлением замечаю, как в нем уже было предугадано будущее.

За столиком было трое — Ира, я и Михаил Аркадьевич Светлов, пригласивший нас на ужин в Дом литераторов. По случаю «выхода в свет» Ира сшила модную по тому времени юбку, короткую, выше колен, на кринолине, напоминающую колокольчик. На летних улицах и бульварах Москвы в перезвоне колокольцев юные москвички выглядели неотразимо привлекательно. У мужского населения звон стоял не только в ушах.

Нам принесли закуски, а Михаил Аркадьевич не замечает Ириной обновки. Не стерпев, Ира спрашивает: «Михаил Аркадьевич, вам не нравится моя юбка?» — «Деточка, в этих юбках все жопы на одно лицо», — отозвался М.С. Шутка не показалась мне изысканной.

Внезапно гул переполненного ресторана затих, и в образовавшейся тишине прозвучал нагловатый ёрнический голос с пафосом провинциального конферансье: «А это Евтушенко!». Светлов, не поднимая головы, заметил: «А этот “душ человеческих инженер”, использовал свой единственный шанс быть замеченным». Эта реплика мне больше понравилась, и Евтушенко, которого увидел впервые, мне понравился тоже. Он пересекал зал уверенным шагом, молодой, высокий, красивый. Его лицо уже было отмечено отблесками будущей славы. Это был конец 50-х годов ушедшего столетия. Около шестидесяти лет тому назад. Какой огромный пласт времени, две жизни Лермонтова, две жизни Мазаччо, Рафаэля, более двух Китса. Уф!

Мы занимались обустройством своей квартиры. Когда смеркалось, выходили всей семьей на поиски предметов быта, которые «аборигены» выбрасывали за ненадобностью. Матрасы, на которых мы спали, стулья, на которых сидели, мебель, книжные полки еще в хорошем состоянии служили нам долго.

Вот в это время и появился в Париже Евгений Евтушенко — не как эмигрант или турист, но как гражданин мира. Он был недоступным советскому разумению человеком, для которого не существовало границ. Железный занавес если и был ему знаком, то в лучшем случае театральный противопожарный. Мы встретились за ужином у Целковых. Женя был в Париже проездом по дороге в Рим, где через день должен был состояться вернисаж его фотографических работ. Он приглашал Целковых и меня ехать вместе, тем более что он включил в экспозицию два моих портрета, сделанных им в Переделкино на могиле Пастернака незадолго до моей эмиграции. Евгений Александрович не мог осознать нашу социальную разделенность. Он — славный сын своего отечества, я — добровольный подкидыш в чужой стране. Расстроенный, я вернулся домой и рассказал Ире о встрече и о «провокационном» приглашении Е.Е. Совершенно неожиданно Ира говорит: «Ты должен поехать». «На какие деньги?» — спросил я, совершенно пораженный ее словами. «На последние», — ответила она.

День спустя, в забытом мною веселом возбуждении, я шел ясным утром по улицам Рима. Солнце освещало верхние этажи и карнизы зданий, а внизу еще лежала благодатная тень, мягкая, воздушная, прозрачная, которая хранит в себе ровное дыхание многовекового города. Только ли города — дыхание истории цивилизованного человечества. Конечно, это лишь мое культурное представление. Разве я мог это понять и почувствовать в мимолетном посещении Великого города? На подходе к галерее нас окружили корреспонденты. Замелькали вспышки фотокамер. Целковы и я поспешно отступили, чтобы не мешать гордой поступи чужой славы. Евгений преобразился. Он стал словно еще на голову выше. Засиял, и с этого момента в течение долгого летнего дня, затем до позднего вечера он был «на ринге»: без устали находил для всех слово, внимание, улыбку. Произносил спичи, тосты на языках, которыми, думаю, не владел, но которые проявлялись в нем бог знает каким знанием. Я наблюдал за Женей с нескрываемым интересом и завистью. Я думал: «В общей массе человеков на земле всегда присутствует категория тех, кого именуют неудачниками, — это рок; и другая с рождения обреченная — и это тоже рок — на удачу и успех. Евтушенко, безусловно, из числа вторых. Не родись Женя поэтом, он все равно, как говорится, «состоялся бы». Он мог стать адмиралом флота, маршалом авиации, предводителем какой-либо «справедливой» социалистической революции, как и ее погубителем… В чине поэта он мог стать нобелевским лауреатом и быть в этом клубе, несомненно, не белой вороной. Переполненному неуемной энергией, амбициями, острым любопытством и жадностью к жизни — ему было тесно только в литературно-поэтическом пространстве, и он следовал своей им же высказанной формуле: «Поэт в России — больше, чем поэт…». Вступив в жизнь накануне «Большого террора», по уровню жестокости не имеющего аналогов в истории, Евгений Евтушенко не только не был раздавлен этими жерновами, но стал на самом деле беспримерным баловнем власти. А ведь часто, очень часто ходил он по лезвию. Обвал славы, обрушившийся на него как ни на одного национального поэта в русской истории, мог бы деформировать любого… Но он выстоял, удержался — это многого стоит. Женя обладает качествами, которые никогда не позволяли ему перешагнуть нравственный предел.