Борис Заборов - То, что нельзя забыть [журнальный вариант]

Отступление

Перенеся страшную операцию, пережив невероятный психологический шок, Евтушенко появился, и это уже грандиозно, в Париже в большом зале ЮНЕСКО. Его вела к кафедре под руку его жена Маша. Я увидел изможденное, усталое, изрезанное вдоль и поперек глубокими «шрамами» страданий, страстей, переживаний лицо, напомнившее разом лик России.

Я почему-то опустил глаза.

Женя начал читать. Уже через несколько звуковых аккордов я услышал голос, наполняющийся энергией и восторгом, знакомый мне по литературным чтениям его молодости. Голос звенел и ликовал…

Я поднял глаза. Передо мной за кафедрой стоял вдохновенный поэт.

Человек и поэт необязательно равноценны. Художник часто выше себя смертного. Гений не всегда выше злодейства. Премии, ордена, знаки отличия в общественной субординации — это дело рук человеческих. Нобелевская премия не исключение. «Люди как люди» подвержены личным ощущениям, вкусам, модной конъюнктуре, и политической в том числе. Среди русских и нерусских поэтов и прозаиков за время существования Нобелевской премии остались без ее венка величайшие. И, напротив, есть такие, золотой венец которых едва освещает их макушку. Ну и что? Ведь «не боги горшки обжигают». Трое русских в ХХ столетии — Бунин, Пастернак, Бродский — в ряду достойнейших. Это не должно вызывать сомнений ни у одного образованного человека.

Этой преамбулой я подвожу себя к словам, которые считаю обязательными. В этическом конфликте Бродский — Евтушенко (лучше бы его не было) я на стороне Евгения Евтушенко, а не Иосифа Бродского. Почему? Только лишь доверяя своей интуиции, не позволяя себе слабость погружаться в засасывающую трясину всевозможных мотиваций, изощренной риторики, или прибегать к многозначительной и подчас трусливой затычке «все так непросто» и т.п. Это я и сказал Жене в Париже задолго до ставшего публичным злополучного необоснованного письма-доноса И.Б. директору колледжа в Америке, объяснить которое можно лишь русским «бес попутал».

Вечером в день вернисажа Евгений и мы с ним были приглашены на ужин. Стол был накрыт в саду на крыше виллы на площади Испании. Вилла принадлежала итальянской графине Марте Мордзотто. Она была подругой художника Ренато Гуттузо — на всех этажах висели его работы. С крыши открывалась поражающая воображение картина — зримое свидетельство того, что все дороги на самом деле ведут в Рим. Евгений, главный гость, он же тамада, продолжал «бой», оставаясь свежим, неистощимым.

Наша соседка по лестничной площадке, зная, что еду в Рим, попросила меня позвонить своей сестре Елене Щаповой. Елена жила в Риме с мужем и носила имя графини Де Карли. Об этой женщине я был наслышан: она была экстравагантна и красива. О ней ходили легенды. К тому времени я прочитал исповедальную повесть Эдуарда Лимонова «Это я, Эдичка». Елена была его первой женой.

Я пригласил Елену на крышу с радостного согласия Жени. Он тоже хотел с ней познакомиться. Утомившись от застольного многоголосья и вообще суеты, мы с Леной незаметно, как нам казалось, вышли из-за стола, укрылись в другом конце сада и покинули наше убежище, только когда начали расходиться гости. Переполненные совершенно неожиданными радостями жизни, мы окунулись с Еленой в теплынь разогретых яростным солнцем за день римских улиц. Возвращаться в гостиницу мне никак не хотелось, как и Елене — домой. Она сказала, что знает одну тратторию и ее симпатичного хозяина. По адресу добрались к двум часам ночи. Траттория, естественно, была закрыта, но внизу под жалюзи светилась узкая полоска, и Елена начала колотить в дверь. Металлическая штора со скрежетом стала подниматься, и снизу на нас уставился, уверяю вас, один из двенадцати римских цезарей. Узнав прекрасную Елену, римлянин, возможно, вспомнив Троянскую историю, радостно заулыбался и пригласил нас вползти внутрь. Я был поражен — как же так сохранилась человеческая порода. Лик хозяина траттории был хорошо мне знаком по скульптурным римским портретам, рельефам на монетах: с тяжелым округлым подбородком с ямочкой, небольшим чуть с горбинкой носом в прямую линию, с открытым лбом и с курчавыми жесткими волосами на красивом черепе. Он взбивал для нас коктейли и, непрестанно гостеприимно улыбаясь, восклицал что-то по-итальянски. Я должен был сделать тяжелое признание Елене, что у меня нет совершенно денег. Она меня живо утешила, сказав то, чего я прежде не знал: «Деньги не имеют никакого значения, когда жить так хорошо». Эх, Лена, Леночка, как ты умела будоражить чувства… Хозяин включил музыкальный аппарат. Возбужденная, впавшая в транс Елена начала танцевать на столиках пустой траттории. Она забрасывала свои длинные ноги выше головы, и ее туфельки летели на барную стойку. Бутылки тревожно звенели. Римский профиль был в восторге.

На следующее утро после бессонной ночи мы с Еленой прощались на совершенно пустынном перроне римского вокзала. В те дни Женя Евтушенко, того не подозревая, возродил меня к жизни. В Париж я вернулся с новым мироощущением, с обновленными надеждами.

P.S. Второго дня 30 апреля 2017 года я поставил точку под этим очерком, который войдет в мое повествование о том, «…что нельзя забыть» для журнала «Знамя».

А вчера вечером ты умер. Обращенные к тебе мои благодарные слова ты не услышишь никогда. Но они войдут крупицей в объем твоего нового Бытия. Так каждая снежинка увеличивает катящийся с горы снежный ком.

Дорогой Женя, ты был первым в своем поколении, ты ушел последним, как предписано в Книге Судеб вожаку стаи.

* * *

Сны вижу часто. Большинство уходит из памяти, не оставляя следа. Но случаются такие, которые долго тревожат тайными загадочными значениями, а спустя время всплывают вновь, вызывая прежнее беспокойство. Не умея объяснить их происхождение, я нашел для себя единственный способ избавления. Такие сны я записываю, придавая им, так сказать, литературный формат и тем самым бегу от их навязчивости. Притом сохраняя надежду на разгадку в будущем. Два из трех, предлагаемых читателю, думаю, сопряжены в трансцендентных чувствах с тревогой одиночества, поселившейся в душе еще до того, как ангел поместил ее в мое тело.

Сон первый

Летний вечер. Театральный разъезд. Мы с подругой идем в толпе к выходу из театра. Вокруг все оживленно беседуют, надо думать, обмениваются впечатлениями. Но вот какая странность: не слышно их голосов. В замешательстве обращаюсь к своей спутнице, но она не реагирует на мой голос. Я хочу заглянуть ей в лицо, но несмотря на прежний шаг ее спина удаляется неестественно быстро. Выйдя на улицу, я почувствовал, как повеяло нелетним холодом. Оглянулся: улица, театр, толпа исчезли. Я ускоряю шаг, но моя спутница неумолимо удаляется. Я кричу ей вслед, прося подождать. Она оборачивается, но на расстоянии, разделяющем нас, не узнаю ее лица. Страх побуждает меня карабкаться на холодный обледеневший холм, за которым только-только скрылась моя последняя надежда зацепиться за жизнь.