Борис Заборов - То, что нельзя забыть [журнальный вариант]

Сон третий

На все четыре стороны, куда ни кинь взгляд, простирается зеленая равнина поля. Не совсем зеленого, а точнее, вовсе не зеленого, так как оно усеяно до самого горизонта полевыми цветами. Живопись этого ковра превосходила своей совершенной красотой работы лучших персидских мастеров, ибо был он соткан не смертным.

И жил в этом поле рассеянный человек. По утрам он слушал многоголосье пробуждающихся навстречу новому дню его обитателей, пытаясь постичь человеческим разумом божественную тайну бытия. Затем, собрав из венчиков немного нектара и росной воды, он завтракал и начинал свой обычный день. Брал в руки сачок и бродил с ним по полю по многу часов, пока ноги держали. Иногда в сачок попадали насекомые жители его владений. Тогда человек, хоть и был рассеянный, очень нежно доставал их из сачка, боясь повредить хрупкость их жизни. Изучал пытливым взором хитрую таинственность их устройства и отпускал.

В один прекрасный день в сачке оказалась большая капустница, бабочка-однодневка. Человек извлек ее с превеликой осторожностью и посадил на теплую ладонь, нисколько не внушая ей беспокойства за ее однодневную жизнь. Бабочка шевелила своими простыми белыми крылышками, не желая улетать.

Человек с первого взгляда полюбил ее. Любовь воспламенила воображение. Воображение и любовь породили прекрасное. Ее белые крылья, как девственный лист рисовой бумаги в руках японского мастера, обрели тончайшую изысканность формы, рисунка и цвета.

По полю шли злые люди. В своем грубом невежестве они не замечали природной красоты вокруг и топтали сапогами плоть ее жизни. Бабочка вспорхнула с ладони, испуганная присутствием злых людей. Она поплыла низко над ковром полевых цветов, касаясь его легкими крылами, и затем растаяла в его многоцветье.

Человек лежал навзничь в луговой траве. В его широко открытых глазах отражалось таинство бездонного синего неба. Ему снилось, что он бабочка, и теперь он не знал, то ли он человек, которому приснилось, что он бабочка, то ли он бабочка, которой приснилось, что она человек.

Мнится мне, что первым увидел во сне философическую бабочку Адам. Где же жить и резвиться хрупкому мотыльку, как не в райских кущах. Но Адам был безграмотен, и этот сон много позже записал мудрый Чжуан-цзы и передал будущему для размышлений.

Человеку не позволено вернуться в свою молодость, только одному была дарована Творцом эта привилегия, так люди молвят…

Природа каждую весну переживает свое воскрешение. Человек каждый год прожитой жизни тому свидетель. Хочу быть бабочкой, воплощаться вновь и вновь на заре нового дня и умирать в цветущих лугах после захода солнца.

Человеки, не топчите цветущие поляны. Там неслышно парит солнечнокрылая бабочка.

Дивертисмент

Живет во мне неистребимый даже с возрастом инфантилизм. Я всегда в ожидании от жизни добрых вестей, сюрпризов. Что ни говорите, но существует в человеке энергия, которая притягивает страстно желаемое магнетической силой. Надо лишь уметь опознать ее, а затем активизировать. И обстоятельства играют в этом процессе не последнюю роль.

Мой многомесячный «венский карантин» лишь усиливал тревогу встречи с Францией. Что, собственно, я знал об этой стране? Попавшиеся мне в детстве несколько почтовых марок с чудесными картинками. И слово «Франция», которое отзывалось неизъяснимой истомой. Позже это слово обрело некоторый объем и плоть. Кино, французская литература, частично из советской школьной программы. Подумать только — Гюго, Бальзак, Флобер, позже — поэзия, Вийон, Ронсар, Рембо, Бодлер. Полные собрания сочинений этих авторов стояли у нас на книжных полках и были изданы в подцензурном тоталитарном государстве. Этот феномен еще должен быть однажды осмыслен. И еще одно совершенно странное обстоятельство влекло меня, но уже определенно — к Парижу. Мои сны — обычно черно-белые. Редкие сны о Париже были всегда цветными. И, кроме того, в этих снах виделись мне не хрестоматийные парижские архитектурные силуэты, но индустриальные окраины города, железнодорожные разъезды, заводские дымящие трубы. Позже, в Париже, я узнавал эти места.

А пока я изнывал в Вене от тревожного любопытства: как там, в Париже? В Париже жил уже два года художник Олег Целков. Мы были знакомы с двадцатилетнего возраста, сначала — в Минске, затем — в Ленинградской академии художеств, а позже — в Москве. Иногда пили и закусывали в одной компании и гоняли мяч на пустыре в Тушино. Я знал Олега как человека, лишенного природой дружеского гена, он и сам признавался не раз, что ему никто не нужен. Я подозреваю, что весь запас дружественных сантиментов, если они все же были у него, он отдал в ранней молодости раз и навсегда «идиоту», которого любовно размножает с удивляющим упорством вот уже более шестидесяти лет. И все же в нетерпеливом любопытстве я несколько раз звонил Олегу в Париж. И однажды был удивлен и искренне тронут, получив от него письмо, которое сохранил. В этом письме Олег Целков, всегда прямой, как глагол, сообщил мне истинную правду: что никто меня в Париже не ждет и что таких художников, как я, «раком не переставить от Парижа до Москвы». Я вполне оценил деликатность старого товарища. Ведь мог бы совершенно справедливо указать — до Камчатки, и был бы тоже прав.

В первые дни в Париже Олег приглашал меня на прогулки в Латинский квартал. Он был уже малость осведомлен и худо-бедно знал who is who в парижском галерейном истеблишменте. Так, однажды на rue des Beaux-Arts Целков обратил мое внимание на фасад, выкрашенный в густо-зеленый, почти черный, цвет, во всю длину которого крупными буквами было начертано «Galerie Claude Bernard».

— Если к концу жизни попадешь в эту галерею, — сказал Целков с нескрываемой иронией, — считай, что приехал не зря.

Через несколько месяцев после нашей прогулки я работал с этой галереей. Уверен, что Олег и не догадывается, что более тридцати лет тому назад это он активизировал во мне вышеназванную энергию.

Первые три картины заняли место на стенах моей рабочей комнаты. Начав писать свое, я познал уровень творческой эйфории, ранее мне неведомый. Я приступил к работе, о которой мне только мечталось, ушли неврастения и тревога. Обретенная или найденная идея, как будет угодно, овладела мною. Она нетерпеливо требовала воплощения. Я работал по четырнадцать — восемнадцать часов в сутки, не чувствуя усталости. Мне было жалко тратить время на сон. Засыпал, думая о работе следующего дня. Это счастливое состояние души. Позади меня громоздились глыбы потерянного времени. Я думал, что его можно наверстать, жить и работать против часовой стрелки. Мой физический организм обновлялся в гармонии с духовным обновлением. Я молодел. Открывались поры, я дышал свободнее. Приехав в Париж, занялся настоящим делом. Все прошедшие годы осознал как затянувшийся подготовительный период. Рождалась биография нового одноименного мне художника.