Борис Заборов - То, что нельзя забыть [журнальный вариант]

Но, увы, человек зачастую сам собою наказуемый.

* * *

Случай с Куперманом дал повод подумать о природе феномена, имя которому спесь, и о многих других не менее мерзостных. Не о тех, врожденных, наследственных, привитых семейным воспитанием, а тех, которые живут и развиваются в теле деспотического тоталитарного общества. Поражая мозг человека, эта маккиавеллиевская бацилла делает всех людей единомыслящими. И люди перестают быть людьми — они становятся гражданами.

— А вы кто будете?

— Я гражданин Урюпинска…

— Вот видите. И все же поясню. Представьте себе стадо баранов, в котором каждый баран имеет имя собственное. Возможно пастуху управлять таким стадом, даже с собаками? А безымянным стадом с помощью послушных псов режима, пропаганды и аккомпанемента сладкозвучной свирели — управлять очень даже можно.

— А почему?

— А потому, что режим, носитель названной бациллы, создал беспримерный в истории общественных устройств табель о рангах. Множество иерархических званий, орденов, знаков отличия и прочей дряни. Древний имперский инструмент «разделяй и властвуй» в режимах тоталитарных работает безукоризненно, особенно в среде, так сказать, творческих союзов — писателей, художников, актеров, музыкантов и т.д.

— А почему?

— Вы мне симпатичны, житель Урюпинска. Охотно просветляю, гражданин. Дело в том, что творцы — люди самолюбивые, очень неравнодушны к похвалам. Хитроумная и подлая власть хорошо владеет техниками усиления и поощрения этой «чувствиловки». Разделяя творцов званиями, орденами различного достоинства, власть активно стимулирует в их среде атмосферу зависти, озлобления, доносительства, ханжества, лицемерия, фарисейства и спеси в том числе. Для того чтобы перечисленные «качества» расцветали, субординация тесно привязана к социальным и экономическим привилегиям, к деньгам. Этот коварный режим вербует себе на службу продажных и бессовестных среди своих подданных, иногда и не самых бездарных, но алчных к деньгам и «славе» — обязательно.

— А почему?

— Да потому, что, избранные из своей же среды, они хорошо знают «who is who» и успешнее манипулируют стадом нежели платные чиновники режима.

— А почему?

— Милый гражданин, поезжайте-ка лучше в Урюпинск. Мне же пора поставить точку, чтобы продвинуться дальше.

* * *

Немецкий город Дармштадт присвоил мне премию. Учрежденная после Второй мировой войны, она присуждается раз в год одному европейскому художнику. В ее условиях: персональная выставка лауреата в музее Матильденхох, закупка одного произведения Музеем и издание каталога. Так появился на свет мой первый каталог.

Между тем моя пасторальная жизнь в галерее шла своим чередом. Однажды мне сообщили, что японская галерея Арт-Поинт предложила галерее К.Б. сделать выставку моих работ в Токио, и что Клод Бернар изучает ситуацию. Через какое-то время К.Б. подтвердил: галерея Арт-Поинт вполне адекватна уровню его галереи. Выставка состоялась; она была сформирована из работ, принадлежащих галерее Клода Бернара. Я был гостем японской стороны; и первая поездка в Японию остается и по сей день одним из самых замечательных воспоминаний и началом любви к этой стране. Господин Окада-сан, владелец трех галерей на Гинзе, был человеком не только очень богатым, но и щедрым. Мне с женой прием был оказан королевский, и мы путешествовали по Японии в сопровождении переводчика.

Но там же, в Токио, на вернисаже я впервые увидел цены на свои работы. До этого я очень мудро не интересовался ими в Париже. На выставке в Токио лист с ценами был вложен в каждый каталог. Они были выше тех, по которым покупал у меня Клод Бернар, в десять, одиннадцать, тринадцать раз. Я дрогнул. По возвращении в Париж увеличил свои цены для галереи на сто процентов. Клод Бернар и бровью не повел, заплатил. Но с этого момента «любовные отношения» начали мало-помалу деградировать и к концу 1989 года оборвались окончательно.

К этому времени я был уже осведомлен о подводной части коммерческого айсберга — галерейного мира. В этот тревожный период я не без сарказма вспоминал слова Луи Деледика. «Фундаментальное отличие, — говорил он, — галереи Клода Бернара от всех прочих в том, что ее шеф любит только искусство, а не деньги». Он говорил: «Клод Бернар достаточно состоятельный человек, чтобы не думать о деньгах. Он любит своих художников, он им верен и ждет от них взаимности». Я свято верил его словам, благоговейно внимал. За шесть лет работы галерея сделала для меня очень много: она вывела меня на орбиту художественной жизни Парижа. Я никогда этого не забуду, всегда буду благодарно помнить. Но Клод Бернар не является исключением, он прежде всего — коммерсант.

Что значило выпасть из галереи Клода Бернара? Это означало оказаться в вакууме. В Париже не было галереи, которая, занимаясь фигуративным искусством, была бы на таком же уровне и которая, что особенно важно, могла бы поддерживать сформированный Клодом Бернаром уровень цен. «Исключая» художника из своей галереи, художниколюбивый Клод Бернар знал лучше, чем кто бы то ни было, что этим он убивает его.

* * *

В то время, когда мои отношения с галереей К.Б. приблизились к полному разрыву, ко мне зашел мой товарищ Отар Иоселиани. Он сказал, что встретится с Анри Картье-Брессоном, и что, возможно, было бы неплохо показать ему мой Дармштадтский каталог. Через день Отар сообщил, что мои работы понравились не только Картье-Брессону, но и Роберту Дельпиру, его многолетнему издателю, который в то время был президентом Французского национального центра фотографии.

В 1989 году Роберт Дельпир организовал мою персональную выставку в «Пале де Токио», замечательном зале Парижа (впоследствии Musée d’art moderne de la Ville de Paris), который в то время был его вотчиной. Мне было предоставлено шестьсот квадратных метров площади в центре города. К этому моменту я уже был «уволенным» из галереи Клода Бернара свободным художником.

За несколько дней до закрытия выставки раздался нежданный телефонный звонок. Я сразу узнал голос моего японца Окада-сан. Он приехал в Париж, увидел афишу выставки, позвонил и пригласил меня на обед. Нас было трое: Окада-сан, я и моя приятельница Кристина. Она владела английским, французским и украинским. О стране Украина Окада-сан никогда не слышал, по этой причине украинский язык на встрече был мертвым. На английском — я ни слова, Окада-сан знал все же несколько десятков английских слов. Французский Окада-сан, как и мой, был в эмбриональном состоянии.

Обед проходил в многозначительном молчании. Покончив с закусками, грузный и вольготный хозяин жизни Окада-сан спросил, по-прежнему ли я работаю с Клодом Бернаром. Я ответил, что свободен, и он тут же предложил мне сотрудничать с ним.