Борис Заборов - То, что нельзя забыть [журнальный вариант]

Витебская история, сама по себе замечательная, напрямую связана с моей выставкой в Пушкинском музее.

За банкетным столом по левую руку от меня оказалась дама с не очень приветливым выражением лица. Я почувствовал ее одиночество на этом пиру. Спросил, что бы она пожелала выпить. «Водки», — ответила она, не глядя. Я налил ей и себе, предложил закуски. Было очевидно, что ей все едино. И так повторялось несколько раз: я наливал, подкладывал закуски, беседы не предполагалось. Я начал подумывать о том, как бы выйти покурить с тем, чтобы не возвращаться на это место. Словно догадываясь о моем намерении, моя соседка скорее выпалила, чем сказала: «Я — Марина Бессонова. Это я возражаю, чтобы первой в музее была ваша выставка». Я остался на месте. Это начавшееся так странно знакомство стало началом дружбы, а Марина — энергичным участником подготовки выставки. Она приезжала в Париж, и мы вместе в моей мастерской часами компоновали по слайдам мою будущую экспозицию. Ею написано предисловие к каталогу выставки, она выступала на ее открытии.

Трогательная милая Марина, ей было неуютно с самою собой, какой-то враг, в ней поселившийся, мешал ей жить жизнью, которой она была достойна. Умная, прямолинейная и независимая в суждениях, она явно не была героем нашего времени. Когда позже мне приходилось бывать в Москве, я неизменно посещал «хрущевку», в которой Марина жила со своей мамой, женщиной приветливой, доброй и теплой. Мама всегда начинала хлопотать на кухне, чтобы что-то приготовить и угостить меня. Вспоминаю — и такая печаль и грусть теснят сердце: Марина, молодая еще женщина, неожиданно умерла, а вскоре за ней — и ее мама.

Выставка открылась в Москве летом 1995 года. Что добавить к этому? Можно было бы говорить о чувствах, пережитых мною в тот день. Ведь Пушкинский музей был для нас, студентов художественного института, как, скажем для воцерковленных людей кафедральный собор. Наше молодое тщеславие казалось беспредельным, но никогда, даже в самых смелых улетах фантазии, оно не поднималось до мечты о выставке в Музее изобразительных искусств имени А.С. Пушкина.

Две реплики

Так было раньше. Исторический пример.

Отец привел сына к местному мастеру, Доменико Гирландайо, с просьбой обучить сына ремеслу. Мальчик жил в мастерской учителя, помогал ему во всем: чистил палитру, мыл кисти, смотрел, слушал, внимал. Со временем он проявил интерес к скульптуре. Возможно мастер говорил, что у камня есть душа, и поведал ученику историю Пигмалиона. Позже Микель — так звали мальчика — был приглашен заниматься скульптурой в садах Медичей. Овладев в совершенстве мастерством, он совершил подвиг: освободил и вывел к свету из заточения в глыбе каррарского мрамора Давида, наградив его живой плотью.

Оцепеневшие в изумлении флорентийцы дали своему земляку и гражданину имя Микеланджело, с которым он и вошел в гуманитарную элиту культурного человечества.

Так было раньше, а так теперь.

Некая Трэйси Эмин, британский творец в юбке, эмансипированная до рвотной судороги, не утомляя себя учебами в школах изящных искусств, приволокла на конкурс премии Тернера, выдающегося английского живописца XIX века, свою кровать. В каталоге так и значится «Моя кровать», с окровавленными тампонами, пятнами спермы на простынях, использованными презервативами и т.п. и т.п. Получила премию, Сталачленом, в одно слово с большой буквы, Королевской академии художеств, а затем — и командором ордена Британской империи. Какая захватывающая дух картинка эпохи. Какое страшное грядет отмщение истории.

Врезка

До тех пор, пока зачатие человека и его рождение происходят так, как было предписано Творцом, ребенок будет видеть, а следовательно изначально познавать мир непорочным разумом детства. В его зрачке отразится материнская грудь, потом вся мама, и он будет ее отличать от других женщин, узнавать близких, видеть вокруг предметы и определять их; он выйдет из дому, увидит деревья, небо, дома, над домами в небе — солнце. И во всех уголках земли, где у ребенка есть бумага, карандаш и нет уродливого человеконенавистнического запрета, он будет рисовать все это. В его генетической матрице это записано как необходимость и единственная форма первичного познания мира. Японская мама будет отлична от итальянской костюмом, китайская фанза — от европейского дома, но небо и солнце, луна и звезды на рисунках детей во всех концах мира будут всегда одни и те же. Как же я люблю очарование этих детских картинок, их трепещущую подлинность, их трогательную великую наивность, гармонию, стихийность девственной непосредственности. Я не упускаю возможность смотреть детские рисунки везде, где это возможно.

Мой товарищ молодых лет, Генрих Егетян, искусствовед из Армении, в 70-х годах был одержим мыслью создать музей детского искусства. Он воплотил свой замысел и пригласил меня на открытие музея в Ереван. Не знаю, существует ли этот музей сегодня. Есть ли вообще такого типа музей еще где-нибудь в мире. Но, вспоминая тот давний удивительный вернисаж, переживаю заново светлое, эстетическое и нравственное наслаждение бесхитростным чудом, нескончаемым во времени ренессансом детского творчества.

Предвосхищение

«Каким вы видите будущее мира? Куда и к чему стремится человек?» — такими незначительными вопросами завершалась беседа с приехавшим из города моего рождения журналистом. Он попросил ответить на вопросы коротко. Первый вопрос я оставил «за скобками», на второй ответил: «К самоистреблению». Собственно, это может послужить ответом и на первый вопрос. Технических возможностей для этой цели человеки накопили с переизбытком, а политических подлецов-террористов, властителей-мегаломанов с имперской мечтой в мозжечке, да и просто параноиков, одержимых комплексом Герострата, всегда было премного. Но если Творец продлит все же эксперимент «земля — люди» и катастрофы не произойдет и радиоактивное облако не накроет планету, уничтожив на ней жизнь, то предвосхищение будущего мира к концу XXI столетия столь ясно в моих предощущениях, что я счел нелишним их записать.

За тысячелетия новой истории только религиозные войны унесли неподдающееся исчислению количество человеческих жизней. И сегодня кровь продолжает литься в этих варварских конфликтах не только с презренной целью огнем и мечом обратить «неверных»: не менее фанатична война между конфессиями в своем же религиозном стаде. Кровь человеческая хлещет — иерархи жируют под золотыми куполами и золотыми полумесяцами.

Какие народы не проводили политику насильственного обращения иноверцев? Я насчитал два: народы Будды и народ Книги. Евреи никогда не стремились силой обратить кого-либо в иудаизм — напротив, добровольно желающих подвергали и подвергают строгим ограничениям.