Борис Заборов - То, что нельзя забыть [журнальный вариант]

Вопрос жены, почему для события исключительного в профессиональной карьере я нашел всего несколько слов сухой дневниковой записи, застал меня врасплох. Внутреннее сопротивление мешало мне расцвечивать и украшать завитками слов эту историю, к тому же, как я чувствовал, незавершенную.

Достаточно, что, вспоминая эти дни, сердце начинает биться сильнее. Моя жена уверяет, что день 4 февраля — самый памятный день нашей совместной жизни. Я-то был уверен, что все же день нашей женитьбы — 2 марта 1958 года. Но ей виднее.

Перебирая однажды семейные фотографии, Ира была поражена одной, ею же сделанной в Уффици за семнадцать лет до рассказанной выше истории. Поразительно, конечно, не то, что жена сфотографировала мужа в лоджии Уффици. Это вполне туристический синдром. Необъяснимо на этой фотографии другое. Я нахожусь практически в том самом месте, где спустя семнадцать лет стояла на мольберте моя картина во время церемонии. В перспективе длинной галереи-лоджии, — кто бывал в Уффици, знает хорошо, что там всегда большое скопление людей, — я стою совершенно один. Эта фотография живо напомнила, что именно она, на время затерянная в памяти — суть первое сцепление между моей Флоренцией 1961 года и флорентийским чудом 2008-го.

Я хотел бы избавить кого бы то ни было от искушения заподозрить меня в мистических аллюзиях или, тем паче, в детективных играх. Не только потому, что этот жанр не есть мой предпочтительный, но прежде всего потому, что не позволил бы себе небрежно, походя говорить о тех, никогда и никем не опознанных силах, которые направляют и руководят жизнью отдельных людей по их столь же необъяснимому логикой смертных выбору. Интуиция… И все же чувственная интуиция какой-то гранью совпадает с мистической, равно как и с интеллектуальной. Эта способность интуиции к диффузии одной ее формы в другую дарит увлекательное занятие улавливать ускользающие сигналы не только в близком настоящем, но и в скрытом завалами времени далеком прошлом, равно как и в будущем.

Я должен решительно остановиться перед философской несостоятельностью разрешить высказанное. Мне ближе Велимир Хлебников: «у художника глаза зоркие, как у голодных». В жизни следует руководствоваться не рассудком, а интуицией — эта мысль стала моей задолго до того, как я нашел ее в мировоззрении дзен-буддизма.

Хорошо. Но сейчас я хочу продолжить движение по сюжету. Он важен для меня и загадочен. В 2010 году я получил приглашение на открытие выставки «Автопортрет из собрания Уффици», в которую была включена и моя работа, в Японии в музее «Сейжи Того» в Токио с продолжением в Национальном музее в Осако. Приглашение дорогое. Оборвать линию судьбы по этой причине было бы непростительно. Мои близкие друзья, понимая это не только предложили совершить путешествие вместе, но и превратили его в незабываемое событие нравственного, интеллектуального опыта, психологического потрясения и эстетических наслаждений; все вместе умножающее то специфическое вещество, которое скрепляет дружбу, делая ее принципиально отличной от обычных приятельских отношений. Иначе сказать, уникальной, а потому редкой связью людей, всегда ценимой и почитаемой, но особенно бесценной в эпохи разгула безнравственного беспредела и цинизма, как эта, к примеру, в которую поместила нас история.

* * *

В этот третий приезд в Японию я предполагал пережить два волнующих события: вернисаж, на котором увижу свою картину в новом контексте в соседстве с большими именами, и заранее тревожащая сердце возможная встреча с моим Окада-сан.

За несколько дней до поездки я разыскал по телефону Томоко Ока, многолетнего секретаря Окада-сан. Она пообещала сделать все возможное, чтобы найти моего японца и пригласить на вернисаж. Сделать это было непросто среди множества выброшенных из жизни и обитающих на пустырях за городской чертой.

Шаг назад

Через некоторое время после того, как узнал о тотальном банкротстве Окада-сан, я получил от него письмо. В этом письме Окада-сан сообщил, что арендовал небольшое полуподвальное помещение для выставки в надежде «восстать из пепла», воскресить свою деятельность. Этим письмом он обращался ко мне с вопросом, могу ли я одолжить для этой выставки пятнадцать — двадцать работ небольшого формата. Я незамедлительно отправил работы скорой почтой. Выставка состоялась, но, скорее, как панихида по ушедшему времени…

* * *

Томоко и я поднялись лифтом в залы музея «Сейжи Того». Церемония открытия началась. Томоко Ока предупредила служащих внизу о возможном приходе Окада-сан. Когда закончились речи и у накрытых белыми скатертями столов началась известная суета, к Томоко подошла взволнованная служительница. У меня екнуло сердце. Пришел Окада-сан. Томоко бросилась к лифту. Я остался стоять в зале, глядя на входную дверь. Он шел очень медленно, неуверенным шагом. Молодая служительница музея шла позади с разведенными руками, готовая в любой момент поддержать его. Я быстро пошел к нему навстречу. Обнял. Под пиджаком я нашел только острые кости скелета. Нет, нет, нет — это не Окада-сан, это выброшенное на произвол злыми людьми страдающее тело, еще не оставленное душой. И его душа смотрит на меня теми же знакомыми далекими глазами. Сейчас же я понял, что эти добрые глаза на самом-то деле никогда не смотрели на меня, а лишь отражали, хотя мне-то казалось, что они смотрят на меня. Тот же взгляд, только глубже, безмерно отрешенный и по-детски безмятежный. Возможно, так выглядит человек, достигший нирваны.

Сердце мое сжалось. Глаза затуманились. В их влажном дрожании поплыли навстречу караваны кораблей, груженных драгоценными воспоминаниями и звуками вселенскими, дородовыми, с далеких берегов сладкой жизни.

* * *

Окада-сан довел меня до подъезда гостиницы. Близилась полночь. Заблудиться европейцу в Токио легче, и опаснее чем в девственном лесу. Я вошел в пустой холл, но в номер не поднялся. Сел в кресло и еще раз попытался расшифровать сказанные Окада-сан слова.

Я вновь вышел на улицу. Узенькая, под косо моросящим дождем, она была пуста, тускло мерцала фонариками, убегающими в пустоту ночи. Я уже решил было вернуться в отель, но увидел вдали женскую фигуру под овальным зонтиком. Только что безжизненная мертвая улочка ожила картиной изысканной живописной школы японской классики. Сколько же в этих картинах, — подумал я, — загадочной прелести, волнующей поэтической меланхолии, эстетического очарования. Часто перебирая ногами, волнуя в шаге бедра, затянутые в узкое кимоно, распущенное книзу, она ритмично стучала деревянными гэта по мокрой брусчатке. Я внимательно следил за ее приближением. И когда она поравнялась со мной, спрятавшимся под гостиничным навесом, я успел рассмотреть ее. Это была Она, моя вековечная незнакомка.