Борис Заборов - То, что нельзя забыть [журнальный вариант]

* * *

Мы долго блуждали по улицам столичного лабиринта и как всегда молча. Я не знал, куда и зачем мы едем. Наконец такси остановилось у широкого подъезда билдинга из стекла и бетона. Вышли. Швейцар в белых перчатках, согнувшись в поклоне, открыл дверь. На лифте поднялись на какой-то этаж и оказались на просторной, хорошо освещенной круговой галерее. На стенах в музейных рамах висели картины. Это были пейзажи Монмартра, парижские крыши. Живопись говорила ясно о времени Утрилло и Фужита. Мой Окада остановился, внезапно став как-то еще шире, указал на картины и отчетливо произнес по-французски «C’est mon père». Вот тогда я понял, почему галерея Art-Point, третья галерея Окада, ангажирована исключительно для французских художников. В память об отце, много лет жившем и работавшем в Париже в начале ХХ века.

Эти и другие видения высветились в моем сознании ярким светом.

* * *

Окада-сан уже несколько минут неподвижно и неотрывно смотрел на мой автопортрет. Его взгляд был независимо одинок и бесстрастен, как банкетка, на которой он сидел. Он не интересовался другими картинами богатой выставки. И даже не взглянул направо, где висел замечательный поздний автопортрет Рембрандта. Он присутствовал физически, но душа его была не в этом зале. Видел ли он мой портрет? Я не уверен. Но проделал он путь из мира отверженных в мир, освещенный светом прожекторов, хозяином которого был, возможно, и остался, преодолев себя и многое другое, неведомое никому, на свидание со мной и ни с кем больше — это для меня было несомненно.

В какой-то незамеченный мною момент Окада-сан исчез, растворился… Думаю, навсегда.

В день отъезда из Японии я завтракал вместе с Томоко Ока в буфете нашего отеля. Мы были вдвоем в пустом зале. В то утро она рассказала: семья Окада — одна из самых состоятельных в Японии. Им принадлежат земли в центре Токио. Это Клондайк. Содержать три галереи на Гинзе — самой дорогой улице мира — это свидетельство убедительное. Окада-сан вкладывал семейный капитал в громкие имена современного искусства, приобретал весь этот хлам на мировых аукционах — Сотбис, Кристи, Друо и т.п. Когда разразился кризис и японские банки предъявили счета, Окада-сан рухнул. Семья не простила ему этого оскорбительного поражения. Он был выброшен на улицу.

Перед тем как проститься, Ока добавила: «Я должна рассказать еще что-то. Окада-сан хранил свою коллекцию в специализированных депо для частных коллекций, галерей и музеев. Владелец этих хранилищ был старый друг Окада. Когда случилась беда, этот человек сохранил за Окада-сан безвозмездно маленькое пространство — пять — семь квадратных метров. В этом помещении Окада-сан хранит и по сей день несколько своих любимых работ. Среди них есть и ваша работа — сказала Томоко. Я онемел, я был потрясен и воскликнул: «Я или мои друзья сейчас же выкупим работу». Ока саркастически улыбнулась: «Вы должны знать, Борис…» — и я вспомнил, что Харинобу Окада-сан никогда не был бизнесменом, он человек искусства. В душе коллекционер. В этом причина его поражения. Окада-сан — трагический Король Лир без Корделии. Он жертва своей страсти в стране, исторически беспощадной, не знающей сантиментов.

Между прочим

Автор этих записок никогда так и не совместил и уже не совместит в своем сознании глубокую любовь к Японии, к ее уникальной в своем роде культуре, безукоризненной, без изъянов эстетической чистоте ее поэзии, с беспримерной способностью созерцания прекрасного — с исторической ее жестокостью, недоступной моему разуму, несовместимой как гений и злодейство.

Этот мир земной —

Отраженное в зеркале

Марево теней.

Есть, но не скажешь, что есть.

Нет, но не скажешь, что нет.

Хейанская эпоха. Х век

* * *

Слегка по контуру горной гряды. Эпоха Возрождения — Эверест творческого гения человека — достигла той высоты в пластических искусствах (впредь буду оставаться в узком зазоре своего ремесла), выше которой подняться невозможно. Выше для смертного — нет кислорода. Выше обитают только Боги и бессмертная жизнь. Она и вдохнула в век XVII новые возможности, и век расцвел невиданной доселе картиной, обогащенной новыми мыслями, красками, пластикой, новыми сюжетами, вышедшими за пределы мифологических, ветхо- и новозаветных историй.

К концу XIX века искусство уже нуждалось в кислородных подушках, которых оказалось достаточно в цивилизованных странах, чтобы питать новые художественные идеи.

С приходом ХХ столетия Создатель взял тайм-аут на Земле. Как известно из Писания, Бог тоже нуждается в отдыхе. И тут же начался распад чего-то, что всегда считалось незыблемым. Сатана начал править бал. Дух зла обрушил на Землю беду, гибельные размеры которой превзошли все мыслимые ужасы, известные истории.

Изобразительное искусство пало первой жертвой зла. Оно и понятно. Ремесло, к которому я причастен, не обладает нерушимыми столпами в отличие от своих собратьев, более защищенных. Школа — фундамент, на котором стояло спокон века изобразительное искусство, — дом на соломенных ногах рассыпался в прах под первыми ударами страшной эпохи. Искусство погибло под его развалинами.

Роковой рубеж этого падения я определяю для себя смертью Пабло Руиса Бласко Пикассо.

Его имя стало в наши дни предметом беспримерной коммерческой спекуляции, не знающей границ совести и морали. Стало рутиной видеть ежегодно и по многу раз на городских афишах: «Пикассо и…», «От Пикассо до…», «От и до Пикассо…», «Пикассо и его…», «Они все и Пикассо…», называть его именем автомобили, пароходы, кондитерские изделия, булочки (!) и т.д. и т.п. — нарастающий с каждым годом этический беспредел. Авторам пошлой чехарды недоступно понимание величия этого человека, трагическая роль, ему предписанная судьбой. Тут говорить нечего и, похоже, сегодня не с кем.

Есть моменты в истории, когда необходимо рождение человека, которому дарована роль, никому другому непосильная. Это происходит во всех сферах человеческой деятельности, созревших для перемен. Культура и искусство — не исключение. Необходимости появления такой личности в искусстве всегда предшествовали новые философские воззрения, а с ними — и новые эстетические и этические. Чаще всего условия для перемен возникали на рубеже столетий. Но сегодня, похоже, порядок нарушен. Впрочем…

Это дело гения — закончить стилевую эпоху на уровне, выше которого больше никому не дано подняться. Потому она и уступает место другому, который утверждает новый стиль, новое искусство.

Пикассо был именно такой, совершенно необходимой фигурой, востребованной временем на рубеже XIX и ХХ столетий. Для выполнения предназначенной роли природа наградила его всеми необходимыми качествами: могучим талантом, беспрецедентной демиургической творческой энергией, долголетием, повышенной чувственностью, — все это материал гения. «Высокая степень духовного творчества предполагает сильное развитие чувственных страстей», — считал Владимир Соловьев. Гений был страстен во всем на протяжении долгой жизни. Его душа и его физическое тело не знали покоя. Можно ли вообразить уровень переживаний человека, который ощущает себя полем боя противоборствующих сил созидания и разрушения, бытия и гибели, обладания и потерь, постоянных искушений и соблазнов? Человеческая драма Пикассо была предопределена объективно заложенной в нем природой данностью раздвоенности. Он был одержим одинаково любовью и к красоте и к содомистскому наслаждению ее разрушения. Это свойство гения Пикассо, возможно, одинокое во всем столетии, — прикосновение художника к тайне раздвоения мира. Его последний автопортрет — не только маска личной трагедии, но гибели всей эпохи.