Борис Заборов - То, что нельзя забыть [журнальный вариант]

* * *

Еще не растаяла утренняя луна, но светлеющие тени предвосхищали скорый приход нового дня.

Как грустно, когда приходит конец любовному свиданию. Бесшумно подняв верхнюю створку ситоми, я перешагнул в сад. Сверкающая роса на кончиках высокой травы омочила шаровары освежающей прохладой. Прежде чем опустить за собой решетку, я еще раз взглянул на возлюбленную. Ее бесстыдно распластанное на циновке тело светилось целомудренной жемчужной белизной. «Роса на рассвете — слезы разлуки».

Нужно было уходить. Томясь печалью, я поспешил к недалекой бамбуковой роще. Блестящие стволы, как храмовые светильники слоновой кости, уходили ввысь. Узкие, чуть дрожащие в предутреннем воздухе остроконечные листья крон воспламенились багрянцем восходящего солнца. Я прильнул горячей щекой к прохладному стволу. По нему, ускоряясь, стекала алмазная капля росы. Я поймал ее на язык. Вторая капля была соленой. Скатившаяся со щеки слеза. Смешавшись, обе живой влагой влились в кровь и пробудили в прапамяти «другую жизнь и берег дальний»…

Часть суши отломилась от материка. Подхваченная морскими течениями, она долго блуждала по водам Мирового океана. На дрейфующей земле прижилось десять рассеянных колен Израилевых. Их драматические судьбы не сохранили внятных свидетельств в памяти человечества. Известно только, что люди эти были видом устрашающие, сильные духом, мужественные. Они трудились, возделывая плывущую под ногами землю, плодились и размножались, как было велено. Неустанно молились Господу. И были услышаны. И привел Господь и прикрепил кочующую землю к архипелагу в дальневосточном океане на 36° к северу от Экватора, там, где каждое утро восходит Солнце над всею землею.

* * *

Сквозь алтарный свет бамбуковой рощи открылся глазам плоский берег мелководной речушки. За ней позлащенный восходом далекий гребень горной гряды. Протяжное воспоминание наполнило сердце неизъяснимой печалью, которая внезапно сменилась тревожным волнением. И в ту же секунду я увидел Ее. Она семенила мелкими шажками по береговой кромке, и серебряные струйки воды стекали с ее беломраморных ног. Ее гибкое тело покачивалось, как ветка прибрежного тростника. Она шла, опустив голову, играя сандалиями в правой руке. Ее эбеновые волосы падали блестящей черной волной, почти касаясь воды. Я устремился за ней.

Склонив голову набок, Она неприметным движением взметнула челку. Но в беглом скошенном взгляде я уловил призыв. В два прыжка я настиг Ее и припал в воде к Ее стопам. В безумии счастья мое сердце готово было выскочить из груди. Хотелось читать священные тексты: то ли Сутры Лотоса, то ли древние иудейские молитвы. Но ни те ни другие вспомнить не смог. Скованная моими поцелуями, Она опрокинулась на воду, и волосы ее растеклись веером по галечному мелководью. Сквозь нити волос светилась перламутровая белизна лица. Маленький, ярко окрашенный словно помадой Ее земляничный рот сладострастно хватал воздух в своей трогательной беспомощности противостоять чувственному упоению плотской похоти. Утратив земное притяжение, я воспарил душой над нашими сплетенными телами: в эти минуты сладострастия они были вдохновенны и прекрасны. Это было освобождение, к которому тайными путями я шел тысячу лет. Души всех любовников в этот миг смотрели «с высоты на ими брошенное тело», очарованные восторгом. И достойных награждали новым воплощением.

Жизнь в любви непредсказуема. Любовные свидания, скрытые от посторонних глаз и слуха, наполнены тайнами перерождения. В жизни человек-волк становится нежно блеющей овцой, овца — страстным драконом, патологический скупец — щедрым расточителем, безобразный — красавцем, косноязычный — златоустом. В эротическом восторге часто проявляется сокровенная сущность человека.

Будда и вслед за ним Конфуций строго осуждали любострастие. Первый, думаю, от пресыщения в молодые года, второй — от старческого бессилия. Не верьте им.

На тонкой циновке

Зеленели одежды.

Всю эту ночь опять

Ждет меня до рассвета

Девушка с берега Удзи.

Наконец я поднялся в номер. Ира уже тревожилась моим долгим отсутствием. Я рассказал, что мне померещилось, будто бы Окада-сан назначил мне свидание в четыре часа утра внизу в холле. Что было делать? Я решил не ложиться. До воображаемого свидания оставалось около четырех часов. Когда подошло время, я спустился вниз. За стеклом дождь прекратился. Маятник больших напольных часов мерно убаюкивал тишину раннего часа. Наконец минутная стрелка на циферблате заняла вертикальное положение. И часы пробили четыре часа утра. В ту же секунду за окном возникла неторопливая грузная тень моего японца. Я вышел к нему, и мы, не сказав друг другу ни слова (а на каком языке — ?), молча пошли, не знаю куда. После часа ходьбы вдали открылось небо, повеяло свежестью океана. Еще через час, или того более, я увидел восход. Это зрелище было не совсем правдоподобным. Прямо из океана поднимался и рос на глазах необъятный густо-красный диск. Совершенно поразительно было то, что он не окрашивал цветом ни пространство над океаном, ни сам океан. Небо оставалось млечно-серым, и когда диск абсолютно циркульной формы занял «свое место», я воочию увидел государственный символ страны Восходящего солнца, распростертый над видимым миром. Есть ли на земле государство, чей символ был бы так натурален и безупречно естествен — подумал я.

Был такой… Он кровавым полотнищем висел над моим поколением. И натурально был «с нашей кровью цвета одного». Полотнище, выкрашенное кровью миллионов и миллионов убиенных своих сограждан.

* * *

Ворота бесшумно закрылись. Мы — Ира, я и наша переводчица, пройдя сквозь века́, оказались в древней средневековой Японии. Не в ремейке японского Диснейленда, не в театре Кабуки или Но, а в чудом уцелевшем сколе хэйанской эпохи, с таким искусством отраженной в поэзии, лирической прозе, живописи; рафинированным ощущением и культом красоты. Мое эстетическое чувство ликовало. Я листал живые страницы архаического времени, исполненного достоинства, безыскусной чистоты и тишины пространства, атмосфера и воздух которого, дом, люди в нем, весь пейзаж вокруг жили так естественно, что я испытал головокружение от магической ирреальности происходящего. Это был сон, навеянный «Записками у изголовья» Сэй-Сёнагон, ставшей книгой и у моего изголовья.

Очевидно, неуверенный в том, что мы сможем оценить привилегию этого подарка, мой Окада-сан донес до нас через переводчицу, что приехавшая с визитом в Японию мадам Тэтчер, желая посетить этот Дом, не смогла этого сделать, потому что он уже был зарезервирован Окада-сан за восемь месяцев до моего вернисажа. Я улыбнулся, вспомнив, как какой-то еврей, чуть ли не сам Бабель, съел завтрак маршала Буденного.