Борис Заборов - То, что нельзя забыть [журнальный вариант]

Китай — самая большая община в мире буддизма; могучий дракон уже начал неторопливый спуск с горы, чтобы оплодотворить мир своим семенем. Его накопленная тысячелетиями потенция лишь умножается. Если сегодня на земле каждый четвертый — китаец, то к концу столетия будет каждый второй. А первый, возможно, пожелтеет и прищурится. И происходить это будет так, как происходит на наших глазах, с уже не удивляющим никого ускорением. Без «калашникова» и террора, но под прикрытием щита. И каждый народ в этом эпохальном процессе получит соответственно своей истории. Эти демографические сдвиги не подлежат оценке хорошо — плохо. Это суровая неизбежность.

И в конце пути предвижу вторую встречу Давида с Голиафом. Первый без пращи, второй — без щита. И, возможно, Творец приведет человека к согласию и миру, прекратится кровопролитие, начавшееся сразу за порогом рая. Религиозное безумие одержимых рассеется, как предрассветная мгла. И что кажется мне самым монументальным в предчувствиях, — восторжествует культура. Случайностей в истории нет. Какая в том случайность, что в разрушительных человеческих бойнях все же сохранились великие творения рода человеческого, непостижимые, несущие нравственную и сочувственную мысль, в памяти которых бессмертная душа человека понимается как дело главное; произведения, не изобличающие язвы человечества, но фактом своего существования рождающие добрые чувства, вызывающие восторг и восхищение, влекущие к себе, как влечет жаждущего оазис в пустыне. Все это звенья цепи, которая и есть культура, — быть может, единственное оправдание нашего земного бытия.

Я взялся рассуждать об этом, зная наперед, что многие отнесут высказанные мысли к бредовым. Это нисколько не смущает меня. Много, очень много предвосхищений знает история, а когда они становятся явью, редко вспоминают авторов. Оно и правильно.

* * *

Мы были едва знакомы. Встречались пару раз в Москве, скорее всего, на вернисажах. Он нашел меня в Париже по телефону, и, когда назвался я моментально его идентифицировал: Гариф Басыров, художник-график. Он прилетел во Францию по приглашению галереи Энрико Наварра, который, будучи в Москве, познакомился с работами Басырова. Они ему понравились. Гариф попросил меня помочь ему в переговорах о возможной выставке в этой галерее. Я согласился, хотя мой французский скорее нуждался в переводе на французский, но хотелось не только помочь коллеге, но и познакомиться с галереей Э.Н., молодой, одной из наиболее динамичных в Париже, которой пророчили будущее.

Когда закончилась деловая часть разговора, Наварра обратился ко мне с вопросом: «А вы кто будете и чем занимаетесь?». Пришлось признаться, что я художник и живу уже восемь лет в Париже. Было похоже, что он впервые слышит мое имя, скорее всего, именно так. «Хотите, чтобы я издал альбом ваших работ?» — был его следующий вопрос. «Вы не знаете, что я делаю», — ответил я. «C’est ne pas grave» (Это не важно), — ответил он. Мы расстались, и я забыл об этом «предложении». Прошло несколько дней, и Наварра позвонил, и недоуменно и нетерпеливо, как мне показалось, спросил, почему я не прихожу в галерею для работы над книгой. Макет был изготовлен быстро, и Энрико представил мне издателей. Ими оказались Мерет Майер, внучка Марка Шагала, и ее муж Эвальд Грабер. У них был издательский дом в Берне в Швейцарии.

Таким вот образом появилась на свет моя первая монография, и издал ее человек, с которым я повстречался по случаю, не побывавший в моей мастерской и не видевший ни одной моей работы «живьем».

Любителям умственной гимнастики хороший повод для размышлений. Я-то думаю, что со времен Гутенберга и до второй половины ХХ столетия такое было бы невозможно. Есть в этой истории знак времени и еще что-то над временем. Вполне метафизическое. Мои отношения с галереей Э.Н., начавшиеся так удивительно, продолжались. Команда галереи занималась техническим обеспечением моей выставки в Пушкинском музее. В галерее в разное время прошли мои выставки. Но все это было потом.

* * *

На углу улиц de Seine и Jacques Callot находится кафе «Palette» (Палитра). Собственно, это центр галерейного квартала Сен-Жермен. В этом кафе с давних времен собираются художники, владельцы галерей и всякий причастный и непричастный к миру искусства люд. Хрестоматийное место. В этом квартале проходили первые годы моей парижской жизни. Все галереи, с которыми я так или иначе сотрудничал, находились и находятся по сей день на этом пятачке.

Однажды, проходя мимо «Палитры», встретил Боба Валуа. На безличное французское приветствие Зa va Борис? я ответил Зa va Боб. Он предложил выпить с ним кофе.

Боб Валуа — владелец трех галерей и магазина мебели Art Déco на улице de Seine — фигура во всех отношениях привлекательная и заметная. Импозантный, двухметрового роста, с выразительным породистым лицом, украшенным мясистым крупным носом, и с неизменной, словно проросшей во рту, огромной гаванской сигарой. В разные годы в его галереях я выставлял скульптуру, рисунки, фотографии. Уходя, Боб обронил: «Борис, может быть, я найду тебе спонсора».

Дело в том, что утром того дня я получил от дирекции Русского музея из Санкт-Петербурга предложение ретроспективной выставки. Последняя фраза письма: «А теперь нужно искать спонсоров» на самом деле зачеркивала ее возможность. Я не хотел, да и не мог заниматься просительной работой и вообще вешать на себя эту обузу. Мне хорошо работалось в моей мастерской. В кафе я рассказал Бобу о письме. Коммерческий интерес Валуа к музейной выставке был нулевым, по этой причине я не отнесся серьезно к его словам. Тем больше был удивлен его звонку буквально на следующий день: «Зa va Борис?» — «Зa va Боб?» — «Я нашел тебе спонсора». Позже стало очевидным, что Боб нашел самого себя, Боб нашел Валуа. Только почему-то прямо он никогда не сказал мне об этом. Он оплатил дорогостоящие выставки в Русском музее и затем ее переезд в Третьяковскую галерею в Москву. Что тут сказать? Видимо, Валуа неслучайно носит королевское имя. Его жест был широким, без напряжения, натуральным.

Он приехал на вернисаж в Санкт-Петербург со своей женой, и мы провели несколько чудесных дней в городе моей счастливой студенческой, всегда в кого-то, во что-то влюбленной юности. Гуляя вечером по Невскому проспекту, у моста через Мойку, какой-то рекламный человек соблазнил нас совершить прогулку на речном кораблике по каналам Санкт-Петербурга. Был конец апреля. Через полчаса на воде стало сыро и невыносимо холодно. На этот случай на корме была свалена груда серых солдатских одеял. Завернутые в них, как в талесы, раскачиваясь вместе с корабликом, мы скорее напоминали молящихся евреев на плаву, нежели туристов. Боб прожег в своем «талесе» отверстие и из него торчала, как пароходная труба, его большая гаванская сигара. Она попыхивала, дымила, метала искры в темное небо. Было смешно. Когда наш кораблик развернулся у моста Лейтенанта Шмидта, чтобы возвратиться к причалу на Мойке, я попросил капитана прижаться ближе к набережной и показал Бобу нестареющий стройный фасад моей alma mater, Академии художеств, широкие гранитные ступени, спускающиеся к воде, охраняемые сфинксами, и то самое место, где ровно пятьдесят лет назад в эйфории молодого безумия бросился спасать какого-то пьяного солдата, тонущего в ледяной Неве начала мая.